Небо над головой было темно-зеленым, сквозь плотные облака виднелись завихрения туманностей. Этот мир был отравлен. Атмосфера, моря и жившие на поверхности пришельцы были отравлены. Клинок, вонзившийся в живот Скойвена, когда тот убивал последнего из них, распространял по венам яд, с которым был не в силах справиться даже организм космодесантника.
— Во времена примарха, — проворчал Скойвен, — ксеносы падали перед нами подобно пшенице под лезвием косы. Ни один боевой брат не был жертвой такой жалкой, проклятой смерти.
— Дорн давно ушел, брат, — сказал апотекарий, присоединяя к игле в вене Скойвена очередной цилиндр с телесной жидкостью. Это было правдой. Примарх был потерян на борту «Меча святотатства», проклятого корабля, и лишь его кости остались в руках Ордена.
Скойвен хранил другую кость, кость Железного Воина, убитого им на пустынном мире жизнь назад. Она была теплой на ощупь и странно тяжелой — лопатка, вырезанная из тела врага после битвы, и носимая на кожаном ремешке на шее в течении веков, последовавших за этим. Она была напоминанием о том, кем он был тогда, и кем был его враг. И теперь он держал кость в руке и чувствовал, как его хватка ослабевает.
— У тебя осталось мало времени, — сказал другой боевой брат стоявший рядом, технодесантник в ржаво-красной броне. — Нужно принять решение. Ты сражался более трехсот лет, и ты старейший из всех Имперских Кулаков. Осталось мало тех, кто своими глазами видел свершения Дорна. Такая потеря невосполнима.
Скойвен повернулся к технодесантнику, брату-кузнецу Малканосу, и даже это простое действие отдалось болью.
— О чем ты говоришь?
Технодесантник и апотекарий обменялись взглядами.
— Древний Кулгата был убит злополучным эльдаром у гряды Ядовитого Шпиля, — ответил Малканос. — Его саркофаг все еще пустует. Неразумным было бы надолго оставлять дредноут в бездействии, особенно если боевой брат, достойный его, лежит смертельно раненым. Но мы не можем поместить тебя туда без твоего позволения, брат Скойвен. Мы знаем тебя как гордого человека, как воина, который хотел бы отправиться к концу времен и сражаться рядом с Дорном как полноценный человек, а не жить искалеченным внутри дредноута. Но если ты выберешь погребение и жизнь в качестве Древнего, наш Орден не лишится твоей воинской мудрости в течении многих веков.
Скойвен сжал кость Железного Воина в кулаке, и на это ушли его последние силы. Их были миллионы, миллиарды, неисчислимая орда врагов, требующих смерти.
— Сделай это, — сказал он.
Сталь его тела была холодной и покрытой льдом. Правая рука Скойвена представляла собой массивный молот, осадное оружие, способное разрушать крепости. Левая была батареей реактивных гранатометов. Когда он шагал, кузни «Фаланги» вздрагивали.
Холод вцепился в него, словно он еще не избежал смерти. Но сила, энергия, разрушительная мощь, которую он обрушит на врагов человечества — служили компенсацией. Это не было невыносимой гробницей, не было живой смертью, которая, по слухам, ожидала погребенных в корпусе дредноута. Да, его тело было изувечено, и ему уже не суждено оставить объятия машины, но брат Скойвен все еще был орудием в руках Рогала Дорна и Императора, и это стоило любых жертв.
Холод становился сильнее. Скойвен проверил руны энергетических показателей дредноута, спроектированные на его сетчатку, однако силовые установки и системы жизнеобеспечения были в порядке. Ледяные пальцы коснулись того, что оставалось от его тела, пробежались по коже туловища, пожелтевшей и сморщенной внутри стального саркофага, по разъемам, через которые кабели крепились к его груди и черепу.
Возникло лицо, но не как проекция, оно было здесь, внутри, вместе с ним. Череп из разъеденного и окровавленного железа, скалящийся в постоянной усмешке. Череп, который мог бы принадлежать тому, чье лицо Скойвен вспомнил спустя целую жизнь, тому, кто лежал в окровавленном пепле, ожидая смертельного удара. Ты не удержался, и взял часть меня как трофей, сказал он. Я ждал внутри этого осколка кости три столетия. Я был терпелив. И теперь у меня есть новое пристанище.
Скойвен хотел закричать, но его голосовые связки были удалены. Он не мог пошевелиться, в то время как холод полз по его телу и поглощал его.
— Я же говорил, что ты заплатишь, — произнес Железный Воин.
— Ещё раз.
Покалывание тепла предвещало настоящий огонь, а спустя доли секунды — зловоние его горящей плоти.
Привязанный к каменной плите узник дёргался в конвульсиях, вздымаясь всем телом в ответ на причиняемую боль. Его запястья и пальцы сгибались, борясь со своими оковами. Его ноги бессильно дергались в кандалах, прикрепленных к лодыжкам.
— Не сопротивляйся, — предупредил голос, — от этого будет только хуже.
Помимо узника, в комнате были ещё трое. Тот, что пытал его сейчас, никогда не говорил. Он нес пылающее клеймо, вилка на конце которого сверкала подобно маленькому солнцу. Другой наблюдал, держась позади, вне слабого света, падавшего сверху. Несколько мимолетных взглядов, которые узник сумел выхватить из своей мучительной агонии, подсказали ему, что наблюдатель раздраженно перемещается, скрестив руки на груди.
Третий — единственный, кто говорил, — скрипнул зубами и остался рядом. Его глаза были красными, как тлеющие угли, зеркальным отражением навершия железного клейма. Он и наблюдатель были громадными, закованными в военную броню, которая рокотала и жужжала, когда они двигались, как если бы некоторая враждебность их драконьего тезки ещё была заперта внутри и пыталась вырваться наружу.
— Я убью вас обоих! — узник выплюнул слова, обнажив клыки и зарычав.
Третий кивнул, его чёрная броня стала темно-оранжевой от кузнечного пламени, воздействовавшего на открытые участки кожи узника. Оно горело вновь, вырезая линии в его плоти, растягивая боль.
— Он необуздан, — сказал наблюдатель после того, как мучитель закончил. Мучитель был меньше и облачен в мантию, а не боевые доспехи. Он умрет последним, решил узник.
— Сколь многих он убил? — спросил наблюдатель.
— Семерых. Он убил семь жрецов-клеймовщиков, прежде чем я забрал его, — ответил воин в чёрной броне.
В ответ на это наблюдатель пробормотал что-то неразборчивое. Пленник не услышал чего-либо конкретного, но тон сказанного подразумевал недоверие.
— Ты уверен, что это правильно? Он же необуздан, — повторил наблюдатель.
— Чудовище, — сказал третий, склонившись, чтобы поговорить с узником. — Готов ли ты подчиниться ритуалу боли?
