— Что? Быть в тени Великого Россенброка? Это не для меня… — Гир странно улыбнулся, обнажая крупные зубы с выступающими резцами.
— Амбиции, амбиции… Ну и что у вас там с Бантуей?
— Бантуе нужно торговать… Они живут за счет торговли, как архиепископ Дрирский живет за счет дураков. Аведжийцы, со своими проклятыми налогами сделали невозможным торговлю через Прассию и Данлон. И Атегатт, и Королевство, и Рифлер нуждаются в островных товарах. Но аведжийцы контролируют весь юг, кроме Прассии, отрезая нам всем основные торговые пути. Поэтому мы и заключили договор с кланами, о поставках в Империю, через таможни Латеррата.
— Значит, твой Герцог не захотел договариваться с Фердинандом?
— У нас на плечах висят Пинты и Нестс. Людей, населяющих эти страны и людьми-то можно назвать с большой натяжкой… Здесь позиции Фердинанда особенно сильны…
— Твой герцог боится, что Фердинанд напустит на вас варваров?
— Мой герцог не боится ничего… С тех пор, как получил по голове палашом забринского корсара. После этого страх из него просто улетучился, как впрочем, и многие другие чувства… Мой герцог, не боится ничего сейчас. Пока он у власти, ни одна собака не посмеет даже тявкнуть на Латеррат. Никто, из наших соседей, будь то Нестс, Пинта или Бриуль, не могут тягаться на равных с нашей армией. И эти слова не бравада, граф!
— Я знаю возможности вашей армии, Кристофер.
— Но моему герцогу полтораста лет. Он, единственный оставшийся в землях Лаоры, кто помнит, что когда-то были такие народы как Оммаи, Тельма или Сваан. Он единственный кто помнит первые Бриульские войны и нашествия кочевников. Он может умереть в любую минуту, даже сейчас, когда меня нет рядом… — глаза Гира тревожно заблестели. — Но может и пережить нас с тобой. Один из его предков дожил до двухсот четырнадцати… И ты знаешь, граф, что у герцога нет наследников… — Гир внезапно замолчал, словно выдал какую-то страшную тайну.
— Да, твой герцог, еще лет эдак сто двадцать назад, избавился от всех претендентов на престол.
— Мой герцог знает, что после его смерти, на западе Лаоры разразится невиданная война за обладание троном Латеррата. И наибольшие шансы в этой войне — у проклятых аведжийцев.
— Мне кажется, я понимаю тебя, Кристофер. Одно дело временный союз, другое — когда твоей страной станут править ненавистные тобою предатели…
— Ты понимаешь далеко не все, граф… Великий герцог Латеррата, Правитель Западных Границ, Наставник Ордена Рыцарей Иллара согласен признать Императора Лаоры, Князя Атегаттского своим сюзереном…
То, что сказал Паук, было настолько неожиданным, что Россенброк даже привстал в кресле. Глаза его широко раскрылись, а нижняя губа, совсем по-старчески задрожала. А, когда канцлер заговорил, то голос его больше всего походил на карканье старого ворона.
— Повтори еще раз, Кристофер Гир, то что ты сказал. Титулы можешь опустить…
Аттон провел ночь в лесу. То была отвратительная ночь. Где-то поблизости бродила стая гурпанов, пару раз доносился рык какого-то страшного зверя, и всю ночь, не перестывая, шел дождь. На утро лег плотный туман, скрыв очертания даже ближайших деревьев. Туман клубился и стекал мутными волнами, скрадывая звуки. Из белесой мглы доносились непонятые шорохи и потрескивания. До самого тракта Аттон не выпускал из рук обнаженного меча.
Дорога, укрытая липкой молочной взвесью тумана, была пуста. Караванщики решили, видимо, переждать туман, опасаясь засад. Аттон пришпорил коня, намереваясь, сегодня же к вечеру достигнуть Виеста. Выше к перевалу, туман почти рассеялся, в просветах между деревьями показались далекие желтые холмы. Задул пронзительный холодный ветер. Лес, вдоль тракта, становился гуще, появились широкие разлапистые ели, хмурое небо, все чаще скрывалось за переплетением могучих ветвей.
От длительного переутомления, чувства Аттона притупились, бессонная ночь отзывалась тупой болью в висках, и поэтому, когда конь под ним резко дернулся в сторону, Аттон успел, лишь, кубарем скатиться в мокрые кусты. Конь пробежал еще несколько шагов и, захрипев, упал.
Из его шеи, там, откуда торчал толстый арбалетный болт, бил фонтан темной крови. Из леса, матерясь и размахивая оружием, выбежали люди. Аттон стиснув зубы, потянул из-за плеча меч, и вышел им навстречу. Их было трое. Замедлив шаг, они приближались, глядя на мертвую лошадь, совершенно не обращая внимания на него. Один из них, здоровенный детина, сжимал в руках огромный аведжийский арбалет, заряженный зазубренной толстой стрелой, двое других были вооружены тяжелыми секирами.
— Ты че, свин джайлларский, ты куда целил, мать твою? В седока целить надоть было…
— В седока и целил…
— Вон он, мать твою, седок твой, страшный такой. Ща мечом махать начнет…
Детина глянул на Аттона, мерзко ухмыльнулся, и поднял арбалет. Аттон, отставив меч чуть в сторону, шел прямо на них.
— Ты гляди, не пужливый. А зря… Ий-и-и-х!
Аттон с легкостью отбил стрелу мечом, и одним прыжком оказавшись возле арбалетчика, снес ему голову. Пока второй разбойник провожал испуганным взглядом, крутящийся в воздухе болт, Аттон вырвал у него из-за пояса нож, и всадил ему в глаз, по гарду, и тут же, не давая третьему поднять секиру, разрубил его почти пополам. Сзади тихо звякнула, упавшая на камень, стрела.
Аттон, стоя среди порубленных тел, внимательно вглядывался в лес. Убедившись, что разбойников было всего трое, он обшарил карманы их грязных кожаных рубах, и, с досады, плюнул. Теперь у него не было коня. Тогда, унося ноги из Предела Лесов, где его настигли собаки маркиза и ему пришлось бросить оленя, тогда он хотя бы знал, что есть короткая дорога черед Пустоши. Когда-то он ходил к Виесту, но северным трактом, из Данлона… Здешние же места ему были совершенно не знакомы. Идти по дороге пешком было бы слишком опасно. Не считая разбойников, на тракте могут встретиться охотники за головами, о которых говорил громила из таверны, а для этих, подорожные грамоты — лишний повод обшарить карманы странника. Идти лесом вдоль дороги долго, к тому же он слишком устал, что бы пробираться через завалы и буреломы. Аттон снял седло и закинул его в кусты. Потом, собрав все самое необходимое, заполнил дорожный мешок и двинулся в гору. Оставалось надеяться на случай.
— Герцог Латерратский признает Императора своим сюзереном, лишь в том случае, если после смерти герцога его титул перейдет правящему Императору.
Россенброк долго молчал. Он прижимал ладони к вискам и напряженно думал. Гир смотрел на старика с жалостью. Только они двое, на всю Лаору могли осознать, к каким последствиям приведет этот шаг.
