Кида, которой велено было принести с собой мягкую щетку, наверное все утро так и отряхивала бы нянюшкино атласное платье, если б старушке хватило сил настоять на своем. Теперь ей было раздраженным жестом приказано отряхнуть его заново и, чтобы умиротворить старую няню, Кида несколько раз провела по подолу щеткой.
Фиалковые глаза Титуса следили за лицом Киды, тусклый свет, льющийся из-за угла коридора, искажал его и без того гротескные крохотные черты. Лицо человека — это его история. История сколка гигантской скалы человечества. Листка от леса людских страстей, людской мудрости и людской муки. Титус был дряхл, как мир.
Дряхлым было и нянюшкино лицо — морщины, отвисшая кожа, красные веки, складочки у рта. Анатомическая, никчемная дряхлость.
Дряхлость Киды — работа судьбы, алхимия. Странное старение. Прозрачная тьма. Обращенный в руины таинственный лес. Трагедия, блеск, распад.
Трое ждут в темном углу. Нянюшке шестьдесят девять, Киде двадцать два, Титусу двенадцать дней.
Лорд Сепулькгравий откашлялся. И позвал:
— Сын мой.
Голос его полетел по проходу и свернул за каменный угол, и едва заслышав звук взволнованных шажков госпожи Шлакк, Граф приступил к исполнению той части процедуры, о которой Саурдуст вот уж три дня толковал ему за завтраком.
В идеале, произносимая им речь должна была занять ровно столько времени, сколько потребуется нянюшке Шлакк, чтобы добраться из ее темного закута до порога Прохладной Залы.
— Наследователь власти, которой я облечен, — донесся из дверного проема задумчивый голос Графа, — продолжатель кровной линии наших камней, приток бесконечной реки, ныне приблизься ко мне. Я, простое звено династической цепи, заклинаю тебя, приблизься, как перелетает мрачную тучу железных небес белая птица. Приблизься ныне к крестильной чаше, где, получивши имя и почести, ты будешь посвящен Горменгасту. Дитя! Добро пожаловать!
К сожалению, Нянюшка, запнувшаяся о разболтавшуюся каменную плиту, при слове «…пожаловать» находилась еще футах в десяти от залы, — Саурдусту, на массивном челе которого выступили капельки пота, показалось, что три долгих секунды, которые потребовались ей, чтобы достичь двери, влачатся с неспешностью призраков. Впрочем, в последний миг перед тем, как старушка покинула закут, Кида мягко водрузила на головку младенца маленькую железную корону, и оттого, когда няня с дитятей явилась пред ассамблеей, несосветимый вид их, столь совершенно гармонировавший с происходящим, вполне искупил трехсекундное опоздание.
Саурдуста, едва он их увидел, охватило такое блаженство, что он тут же и забыл об измучившем его промедлении. Держа в руках огромную книгу, он величаво приблизился к госпоже Шлакк, и оказавшись пред нею, раскрыл том так, что тот распался на две равные половины, протянул его нянюшке Шлакк и произнес:
— Здесь написано и написано на века, что перворожденного сына Дома Гроанов надлежит уложить между этих страниц, коих лен поседел от мудрости, и уложить вдоль всей их длины, дабы глава его указывала на крестильную чашу, затем, изогнув вовнутрь страницы, ставшие тяжкими от слов, сомкнув их над ним, дабы иссохший Текст поглотил его, объяв своей Глубиной, и дабы стал он един с ненарушимым Законом.
Нянюшка Шлакк, храня на лице выраженье бессмысленной важности, опустила Титуса в развалистое V полуоткрытой книги, так что коронка его выставилась за корешок со стороны Саурдуста, а ножки — с нянюшкиной стороны.
Вслед за тем лорд Сепулькгравий сомкнул над беспомощным тельцем две страницы и скрепил плотный пергамент безопасной булавкой, образовав подобье трубы.
Покоясь на корешке гигантского тома, так что ножки торчали из одного обреза пергаментной трубки, а зубья короны — из другого, дитя представляло, на взгляд Саурдуста, подлинную квинтэссенцию традиции и порядка. Чувство это оказалось столь сильным, что пока Саурдуст продвигался с потяжелевшей книгой в руках к трапезному столу, глаза его наполнились слезами удовлетворения, вследствие чего отыскать правильный путь между столиками стало ему не под силу, и две вазы с цветами, стоявшие столь недвижно в прохладном воздухе залы, обратились для старика в сиреневый дым, в наносы неясного снега.
Вытереть слезы он не мог, поскольку руки его были заняты, и Саурдуст остановился, ожидая, пока глаза сами очистятся от затуманившей их влаги.
Фуксия, знавшая, что ей полагается оставаться на месте, тем не менее присоединилась к нянюшке Шлакк. Ее разозлила Кларис, лезшая к ней с какими-то намеками, полагая, видимо, что никто этого не заметит.
— Ты никогда не приходишь меня повидать, хоть ты мне и родственница, но это потому, что я сама не хочу и никогда тебя не приглашала, — сказала ей тетка, после чего оглянулась, желая убедиться, что никто за ней не следит, и обнаружив, что Гертрудой овладело нечто вроде колоссального оцепенения, продолжила:
— Видишь ли, бедная деточка, мы с сестрицей Корой гораздо старше тебя, а когда нам было примерно столько же лет, сколько тебе, у нас случались конвульсии. Ты, наверное, заметила, что левые руки у нас гнутся плохо и левые ноги тоже. Но это не наша вина.
С другой оконечности полукруга застывших фигур донесся голос ее сестры, тусклый и хриплый шепот, как бы пытавшийся достигнуть ушей Фуксии, минуя череду ушей промежуточных:
— Совсем не наша вина, — подтвердила Кора. — Ни чуточки не наша. Вот ни чуточки.
— Эпилептические припадки, деточка, — продолжала Кора, покивав в ответ на вмешательство сестры. — Из-за них мы почти совсем исхудали с правой стороны и осталась. Почти совсем. У нас были эти припадки, понимаешь?
— Когда нам было примерно столько же лет, сколько тебе, — донеслось все то же пустое эхо.
— Да, примерно столько же лет, — сказала Кора, — и мы почти совсем исхудали справа, так что приходилось расшивать гобелены одной рукой.
— Только одной рукой, — сказала Кларис. — Это мы очень умно придумали. Но к нам все равно никто не приходит.
Она наклонилась вперед, чтобы повернее внедрить в сознание Фуксии эти слова, протолкнуть их туда, словно от них зависело все будущее Горменгаста.
Фуксия поежилась и принялась с силой наматывать на палец прядь волос.
— Не делай этого, — сказала Кора. — У тебя слишком черные волосы. Не надо так делать.
— Слишком, слишком черные, — вступило тусклое эхо.
— Особенно когда платье такое белое.
Кора согнулась, так что лицо ее оказалось в футе от лица Фуксии. Затем отведя глаза, но не отвратив лица:
— Нам не нравится твоя мать, — сказала она.
