— Изменит мир? Как?
— Даже не знаю… открыть некую давно забытую научную истину. Продемонстрировать утраченную технологию. Объявить нам имя бога.
— Я скажу, как ты можешь изменить мир, — произнесла она и достала из патронного подсумка сложенный пикт-снимок. Солнечный день, улыбающийся подросток.
— Сын моей сестры. Исак. Всех мужчин в моей семье называют Исаками. Такая традиция. Моя сестра вышла замуж и теперь растит детей. Мне же пришлось поступить на военную службу. Практически вся моя зарплата уходит ей, семье. Исаку.
Взглянув на снимок, Хавсер вернул ее капитану.
— Да, — сказал он. — Теперь ты мне нравишься еще больше.
Они вышли из-за угла и увидели клавир.
Он стоял прямо посреди улицы — вертикальная модель, у которой отсутствовала боковая панель. По пока невыясненной причине (если не учитывать того, что он вообще уцелел), его кто-то выкатил на улицу из разбомбленного здания. За клавишами стоял старик. Так как стула не было, ему пришлось немного согнуться, чтобы дотянуться до клавиш. Когда-то он был мастером в своем деле. Его пальцы до сих пор сохранили подвижность. Хавсер попытался вспомнить мелодию.
— Я же говорил, что слышу музыку, — сказал он.
Они дали ему Награду Даумарл. Он был польщен и ошеломлен, когда ему сообщили об этом решении.
— Я ведь ничего не сделал, — говорил он своим коллегам.
Был составлен целый список достойных кандидатов, но в конце остались лишь Хавсер и некий нейропластик[62], которому удалось искоренить три штамма наномнемонической чумы, опустошавшей иберо-латинскую Зюд Мерику[63].
— Он совершил нечто, нечто очень важное, в то время как я не сделал совершенно ничего, — сокрушался Хавсер, узнав об этом.
— Ты разве не хочешь Награду? – спросил Василий. – Слышал, медаль довольно красивая.
Она действительно была очень красивой. Золотая, размером с карманные часы, вмонтированная в витрианский корпус, медаль покоилась в элегантной шкатулке, футерованной переливчатым пурпурным шелком. На благодарственном тексте красовались гололитические гербы Атлантической легислатуры[64] и Гегемона[65], а также стояли генетические печати трех членов Объединительного Совета. Он начинался словами: «Каспер Ансбах Хавсер, за значительный вклад в описание и завершение Терранского Объединения…»
Вскоре после вручения награды Хавсер понял, что все это сделали с политическими целями, и хотя к подобным вещам он питал стойкое отвращение, в этот раз решил смолчать, ибо сейчас политика служила целям Консерватории.
Награду ему вручили во время званого ужина в Каркоме, на Атлантических платформах, когда Хавсеру шел уже семьдесят пятый год. Ужин специально устроили так, чтобы он совпал с датой проведения Средилантического конклава и таким образом послужил возможностью заодно отметить и тридцатую годовщину Консерватории.
Хавсеру все это казалось ужасным. Он провел вечер, прижимая к груди элегантную крошечную пурпурную коробочку, со слабой улыбкой на лице ожидая завершения, казалось бы, нескончаемых речей. Из множества высокопоставленных чиновников и влиятельных лиц, которые присутствовали на этом ужине в середине лета, наибольшее почтение он испытывал к Гиро Эмантину. К этому времени Эмантин стал префектом-секретарем одного из старших членов Объединительного Совета, и все предрекали, что Гиро займет первое же освободившееся в нем место. Он был старым и, по слухам, прошел уже третье омоложение. Его везде сопровождала удивительно молодая, удивительно красивая и удивительно молчаливая женщина. Хавсер никак не мог взять в толк, была она дочерью Эмантина, вульгарной «статусной» женой или же его медсестрой.
Благодаря своему положению Эмантин сидел сразу по правую руку от Атлантического Канцлера (хотя номинально являясь почетным гостем, Хавсер сидел аж через три кресла слева, между промышленным кибернетиком и председателем одного из орбитальных банковских домов). Когда пришла очередь говорить Эмантину, ему оказалось довольно сложно вспомнить, кем же был Хавсер, так как он принялся с любовью в голосе повествовать об их «продолжительной дружбе» и «тесном сотрудничестве» на протяжении «многих лет после того, как Кас впервые заговорил со мной насчет основания Консервации».
— За все тридцать лет я видел его лишь трижды, — прошептал Хавсер Василию.
— Замолчи и продолжай улыбаться, — прошипел Василий.
— Всего этого сроду не было.
— Помолчи.
— Думаешь, он сейчас под действием каких-то сильных препаратов?
— Ох, Кас! Да замолчи ты! – зашептал Василий на ухо Хавсеру. – Это обычная ситуация. Кроме того, он выставляет Консерваторию в хорошем свете. Ах да, и его помощник сообщил мне, что Эмантин хочет встретиться с тобой чуть позже.
После ужина Василий провел Хавсера до резиденции канцлера на Марианской Вышке.
— Прекрасный город, — заметил Хавсер, пока они прогуливались по террасе. В конце ужина он выпил несколько рюмок амасека для того, чтобы подготовиться к благодарственной речи, после чего пошли тосты – одним словом, сейчас Хавсер был в задумчивом настроении.
Василий терпеливо ждал, пока он не налюбуется видом. С террасы перед ними открывался урбанизированный пейзаж Каркома и его окрестностей. Поверхность метрополии в девять квадратных километров, покрывшая давно мертвый океан, подобно паковому льду, блестела в лучах заходящего солнца. Над городом порхали и кружили стайки воздушных судов, которые походили на серебристых рифовых рыбешек.
— Удивительно, что человек сумел возвести нечто подобное, — сказал Хавсер, — не говоря уже о том, что построить трижды.
— А возможно человеку не стоило столько раз облучать его, не находишь? – произнес Василий.
Хавсер взглянул на своего агента. Василий был ужасно молод, не больше двадцати пяти лет.
— Василий, у тебя нет души, — заявил он.
— О, именно поэтому ты и нанял меня, — ответил Василий. – Я не позволяю сантиментам мешать работе.
— Именно.
— По-моему, сам факт того, что Атлантические платформы дважды уничтожали и отстраивали заново, символизирует всю работу Консерватории. Нет ничего, что нельзя было бы вновь найти и восстановить. Нет ничего невозможного.
Они направились к резиденции. Нелепо украшенные роботы-сервиторы, которых импортировали с самого Марса, обслуживали группку избранных гостей. Канцлер получил эти машины прямиком из Кузницы Мондус Гамма Луки Хрома — демонстративная похвальба своим высоким положением.
