Заночевав в пути, они долго смотрели на звезды, каждый, наверно, на свою. Алеша думал о гороскопах и искал, впрочем, безуспешно, созвездие Льва. А по приезду к стенам, пока лихая братия в заткнутых за пояс ризах сгружала дары, отец положил руку на плечо сына.
— Ты не держи на нас зла, сынок, — сказал он.
— Да ты что? — удивился Алеша, и на глаза его навернулись неожиданные слезы.
— Да это я так, к слову, — криво улыбнулся одним уголком рта отец. — Не быть тебе архимандритом.
Сын пожал широченными плечами: да и пес-то с ним, не больно-то и хотелось.
— Я могу тебе сказать, что монахи — они разные бывают. Бывают, что и не монахи вовсе.
— Так я в монашество и не подряжаюсь, — попытался возразить Алеша, но отец сделал жест рукой: погоди, послушай.
— Знаешь, сын, иногда не все зависит от нас самих. Церковь — не просто службы, попы, храмы и приход. Если бы у нее, как таковой, не было никакой защиты, то она бы уже давным-давно прекратила свое существование. Раздраконили бы ее всякие конфессии, что побогаче. Кто такие salamurhaaja (тайный убийца, в переводе, примечание автора) слыхал?
— Слыхал, но какое отношение они имеют ко мне, в частности?
— К сожалению, как мне кажется, самое прямое, — вздохнул отец. — На самом деле церковь не просто защищается, она умеет довольно успешно нападать. Кроме того она имеет разведку, шпионов и неограниченные никакими моральными преградами способы зарабатывать.
— Да пес-то с ней, — махнул рукой Алеша. Во время путешествия в Рим он насмотрелся всякого, не говоря уже о делах, творимых в самом Батиханстве. — Ничего необычного в этом нету. Каждый, как может, так и устраивается, так и зарабатывает себе на хлеб насущный.
— Эге, — ухмыльнулся отец. — А как же тогда быть с Верой? Куда она-то девается?
Попович пожал плечами. Парадокс: чем больше и усерднее он занимался церковными делами, тем меньше в его сердце оставалось Бога. Вопросов рождалось много, но отцы, духовные наставники, всякий раз обвиняли его в ереси, если он пытался их, эти вопросы, озвучить, давали по голове, хорошо, если не палкой. Он думал, что все это — дело житейское, и когда-нибудь обязательно наступит момент просветления, на него снизойдет озарение, и тогда он сможет нести народу "чистое, доброе, светлое".
— Иисуса тоже судил светский всадник Понтий Пилат, но принимали решения первосвященники во главе с Каиафой. Что это? — продолжил спрашивать отец.
— Коррупция, — ответил Алеша и поперхнулся словами. Он вообще перестал понимать, куда клонит батюшка. Убийцы, заработки, Вера, всадник — все до кучи. Конечно, надо валить из этой системы. Вон, предок, удрал — и ничего, преуспевает. Правда, как бы не замалчивалось или утаивалось, но факт такой: откупился папа сыном. Что ж, значит, так надо было. У отца есть мать и семья. У него пока никого нет. Вот и не будет никаких ограничений в скором побеге. Уж родителя не пойдут наказывать. Стоп, неужели отец боялся наказания, когда отсылал его за монастырские стены? А если боялся, то не Божьего, а церковного. Но наказание без приведения в исполнение — пустой звук. Кто может свершить кару?
— Меня определили в группу "русов", — внезапно охрипшим голосом сказал Алеша.
Голова отца дернулась, как от удара хлыстом. Он осознал, что смысл ранее ничего не значащего для сына слова внезапно стал ему если и не до конца ясен, то понятен. В общих чертах, в смутных догадках — но понятен.
Где-то у стен невнятно переговаривались два землекопа самого зловещего вида: тощие, с всклокоченными волосами, с перепачканными землей одеждами. Опершись о лопаты, они отдыхали на краю огромной ямы, похожей на братскую могилу. Зачем понадобилась делать подкоп прямо возле кирпичной кладки? Или положить в него очередного свежеудавленного вольнодумца? А кто держит в руках концы веревки, перехлестнувшей шею несчастного? Не убий — серьезная заповедь, не каждый из обычных людей ее сможет нарушить, не говоря уже о монастырской братии. Приглашать заплечных дел мастера от местного князька, тем самым попадая от него в зависимость?
Два грача, пользуясь передышкой землекопов, важно и многозначительно вытаскивали из свежевскопанной кучи земли червяков и хвастались друг перед другом: "Кар!" "И у меня — кар!" Очень подозрительные грачи, привыкшие к таким земляным работам.
Чуть поодаль какой-то пес, облезлый и костлявый, растянул в ухмылке свою пасть и вывалил язык. Дышит часто и прерывисто, будто пробежал до этого расстояние от самого Рима без единой остановки. Так могут вести себя только умалишенные собаки, тронувшиеся рассудком от постоянной близости со смертью.
Погибель, везде тлен и разруха. Алеша помотал головой из стороны в сторону, словно отказываясь от предложенного ярлыка, дающего право на вступление в клуб параноиков без всякой очереди и рекомендаций.
Землекопы, закончив отдых, попрыгали в яму и, кряхтя и вздыхая, ломами выкатили из-под фундамента прямо в вырытую траншею большой камень. Судя по трещине на стене, этот камень земля выпирала, отчего стена-то над фундаментом и разрушалась. Грачи сей же момент сорвались с места и полетели куда-то вдоль дороги, держась, вероятно курса к помойкам ближайшей деревни. Собака недоуменно взглянула себе под задранную к небу заднюю ногу, пару раз облизнулась и упала тут же без сознания: проделанная инспекция ввергла ее в состояние глубокого сна, о чем свидетельствовали мерно вздымающиеся бока и абсолютное равнодушие к происходящему в мире.
Алеша еще раз тряхнул головой, улыбнулся своим самым маргинальным мыслям и сказал отцу:
— Ну, ладно, пора мне, отец. Да и тебе тоже — путь-то обратно неблизкий. Сейчас наставники набегут, ругаться станут.
Батюшка протянул вперед огромную, как лопату, ладонь и проговорил:
— Ты вот что, Алеша! Решишь уйти отсюда — долго не раздумывай. Беги и назад не оглядывайся. За нас не беспокойся. Мы — другая жизнь. А у тебя теперь своя. Мать тут одежки собрала в узле, припрячь ее для такого случая. Только в зиму не уходи — худо зимой, надеяться не на кого, а в лесу не пересидишь. Ну да ты теперь совсем взрослый стал, разберешься. Понял, сын?
— Понял, отец, — пожал протянутую руку Алеша, улыбнулся родителю и добавил. — Все будет нормально. Не переживайте за меня. Все будет хорошо.
Он ушел по направлению к монастырским воротам, и те захлопнулись за ним, словно проглотили. Отец провожал его взглядом, потом, как-то вмиг постарев, опустив безвольно плечи, сел в свою повозку и тронул коня. Тот сей же миг уныло побрел — не любил, видать, когда его трогают — боялся щекотки. Отец не вытер слез, собравшихся в уголках глаз, те высохли самостоятельно, оставив после себя легкое саднящее ощущение, но Михаил на это не обращал никакого внимания.
