Отделение раскрылось под ее пальцами. Джанн ощутила рвотный позыв и закричала, осознав, что она не мертва, но проклята, отравлена, изъедена, осквернена. Все, что оставалось от нее, сгнило в один миг. Тело словно утратило силу, лишилось костей. Она мешком осела вниз и упала бы, если бы ее туловище не застряло между двух балок.
Джанн ощутила невероятное желание и бесконечное презрение. Она была парализована и телом, и разумом, и лишь всепронизывающий страх рушился каскадом на нее. Лицо на дне отделения удерживало ее, пронзало ее насквозь, как будто она была стрекозой, насаженной на тонкое жало. Она даже не могла ощутить в нем усилие или волю — что-то в ней самой делало ее беспомощным перед ним и крепко удерживало на месте. Слезы заполнили ее глаза, зрение раздвоилось и помутнело. Это не помогло. Хватка этого лица на ее разуме не исчезла — холодная, как железо, прочная, как шелк. Только когда она окончательно потеряла равновесие и упала на металлический настил у основания крана, расстояние увеличилось и ослабило его власть.
Все еще полулежа на полу, Джанн дотянулась до опоры, чтобы попытаться встать на ноги. Она не знала, что делать, не могла придумать подходящих слов или плана. Образ того чудесного голоса и прикосновения солнца на плечах — он ушел, исчез без следа в бездне, открывшейся перед ее разумом. Пытаясь увеличить дистанцию между собой и ужасающей, всепоглощающей тишиной, что как будто изливалась из-под поднятой крышки, она заставила себя встать на колени и начала двигаться назад, к посадочной площадке. Что бы с ней ни сделал Круссман, она бы приняла это почти с благодарностью. Все, что угодно, лишь бы избавиться от памяти об этом лице.
Она остановилась, когда увидела, как они вышли из теней.
Шестеро из них сформировали полукруг, который стремительно приблизился к Круссману. В то время как усталость брала верх над водителем, и он начал шататься, делая то один, то другой неверный шаг, шестерка двигалась с волнообразной легкостью — шаг вперед, шаг назад — ни разу не разбив свой порядок. Кровожадный рев Круссмана теперь был не более чем дребезжащим стоном, но в нем еще оставалось достаточно ярости, чтоб управлять мышцами: он воздел резак, готовый вогнать его в череп Сабилы, что лежал, умирая, у его ног. Возможно, он не видел этих фигур, возможно, ему не было до них дела. В любом случае, он ничего не мог сделать. Полукруг разомкнулся, три искрящихся фигуры метнулись в одну сторону, три в грациозном унисоне — в другую, и в центре прохода, который они образовали, явилась другая фигура, скачущая и кувыркающаяся в воздухе, закутанная в оттенки красного и ярко-золотого, что испускали искры и брызги в ранних вечерних сумерках. Она приземлилась на кончики носков и закружилась в пируэтах, завертелась колесом вокруг грязного, ослабевшего Круссмана. Фалды длинного плаща взвились вокруг нее, превратившись в синие, пурпурные, серебряные, зеленые, разлетающиеся во все стороны осколки и монетки света. Высокий гребень серебристых волос — или перьев, сложно было разобрать — поднимался из ее капюшона и опускался вниз между лопатками, и Джанн могла слышать тихий шелест, с которым тот метался из стороны в сторону.
Яркая фигура замерла в позе фехтовальщика над Сабилой, и миг спустя ослепительные искры, что вихрем крутились вокруг, слились с ней в одно целое. Джанн могла разглядеть ее стройные конечности, увенчанный гребнем капюшон, очертания плаща и маски. Одна тонкая рука была поднята, удерживая резак от смертельного удара. Она смутно осознала, что шестеро других незнакомцев эхом повторяют эту позу с совершенной, гармоничной точностью.
Пришедший последним чужак на мгновение замер в этом положении, и внезапно его лицо, а затем и все тело вспыхнули золотом, испуская глубокий, великолепный свет, подобный свету солнца, от которого сердце Джанн на миг забилось сильнее от надежды, которую она не могла понять или описать. Но затем его цвета потонули в черноте, пронизанной скручивающимися алыми прожилками, будто трещинами в корке лавового потока, и его поднятая рука мелькнула, сделав три кратких, точных движения. В первый раз с тех пор, как лица сломили их всех, Круссман как будто заговорил или попытался заговорить — но теперь, со столь изящно вскрытым горлом, он не мог вымолвить ни слова. Он рухнул комом, ноги его подогнулись, а руки распались на части там, где их рассекла сияющая фигура.
Хенг, стеная и напевая вполголоса, попытался ползком убраться подальше от убийцы Круссмана, и фигура распрямилась в свой полный, пугающий рост, глядя ему вслед. Его товарищи приблизились, теперь двигаясь низко, припадая к земле, почти что на четырех конечностях, и приглушив цвета, так что, выстроившись по обеим сторонам от своего предводителя, они выглядели почти как крылья, сотканные из тени. Джанн наблюдала, как из дымчато-серого их цвет превратился в грязно-белый, как у старых костей, а лица размылись и превратились в маски визжащих старых ведьм, вырывающиеся из-под грив алых волос. Завывая, они двинулись вперед, по пятам Хенга, схватили его за ноги и пригвоздили их к месту, схватили за запястья и также пригвоздили, удерживая его, извивающегося и задыхающегося, пока предводитель пришельцев, все еще закутанный в угольно-черный и дымно-красный, вновь не выбросил руку вперед. На сей раз вместо искр света руку окружали пляшущие крапинки черноты, клубящиеся, как частицы пепла, падающие вниз после страшного пожара, и по мере того, как дергалась рука, тело Хенга содрогнулось, закровоточило, умерло, выпустило еще больше крови и наконец развалилось на куски.
Маски, горе, безумие, смерти — от Джанн уже мало что осталось, но где-то в руинах ее прежней все еще сохранялась жажда жизни и способность ощущать страх. Она поднялась на ноги, повернулась, чтобы сбежать и спрятаться, прежде чем они обратят на нее внимание.
Оно стояло прямо за ней. Подняв глаза, она встретилась взглядом с темнотой под его капюшоном.
В ней не было кошмара, которым была та простая маска. Темнота под глубокой складкой ткани была космосом. Безучастностью. Ее глаза и разум не могли найти в ней точки опоры.
Джанн стояла, совершенно не двигаясь. Ее мышцы расслабились, словно понимая, что все это наконец-то подходит к завершению.
Мантия существа в капюшоне зашелестела, когда оно сделало шаг к ней. Оно держало руки перед собой, сложив под складками мантии на груди. Кисти рук были пятипалыми, изящными, длиннее, чем у человека, и сейчас они поднимались, чтобы сдвинуть капюшон.
«Нет», — хотела сказать Джанн. Ничего, кроме «нет». Это было все, о чем она могла думать. Но капюшон упал назад.
Джанн смотрела на свое собственное лицо, и оно заставило ее заплакать. Прекрасное девичье лицо, приподнятое, чтобы наблюдать за белой луной, со священными кругами, сияющими на коже. Одна из рук Джанн поползла вверх, недоумевающе ощупывая очертания ее собственного лица.
