Он отмахнулся от расспросов.
— Расскажи мне про Аркию.
Старуха скривилась, когда холодный воздух коснулся одного из ее гнилых зубов.
— В ночь после прихода господина из Легиона Аркия стал изгоем. Люди думали, что быть рядом с ним — несчастье, что они рискуют навлечь на себя неудовольствие Легиона, как это случилось с ним. Потом стало хуже — он начал утверждать, что снова видел свою дочь, которая бегает в коридорах за Черным Рынком. После этого он всегда был один . Через неделю мы нашли тело.
Она не старалась скрыть свои чувства и боль в глазах. Убийства среди смертного экипажа были суровой реальностью на борту «Завета», они случались так часто, что посрамили бы преступников из имперского улья. Избитые и заколотые трупы обнаруживались достаточно регулярно, чтобы мало кто из смертных хотя бы ухом повел, если только это не был кто-то из знакомых. Но Аркию знали все, пусть даже только и благодаря его дочери.
— Как он умер? Какие следы вы на нем обнаружили?
— Его выпотрошили. Мы нашли его сидящим у стены в одном из зернохранилищ. Глаза открыты, рот закрыт, в руке побрякушка для волос, принадлежавшая его дочери. Внутренности были выпущены наружу и разбросаны по его коленям и полу вокруг.
Узас. Мысль всплыла незваной, и Септим не дал ей сорваться с губ. Как бы то ни было, старухе не нужно было этого слышать. Но она увидела все в его глазах.
— Ты знаешь, кто это сделал, — уставилась она на него. — Так ведь? Возможно, кто-то из Легиона. Может быть, даже твой хозяин.
Он изобразил безразличие, не наигранно пожав плечами.
— Талос бы его освежевал и подвесил на Черном Рынке, как и обещал. Тебе следовало бы об этом знать, он так уже делал. Если это и было делом рук Легиона, то кого-то другого.
Узас.
Это мог быть любой из них, однако, появившись в сознании, имя прилипло, словно паразит. Узас.
— Мне нужно идти, — выдавил он улыбку. — Благодарю, Шала.
Он не считал себя убийцей, хотя богам с обеих сторон этой войны было ведомо, что убивать ему доводилось множество раз. Долг звал, и его зов часто включал в себя фицелиновую вонь и грохот перестрелок в тесном пространстве или же хруст врубающегося в тело мачете. Всякий раз, когда он вспоминал омерзительный скрежет погружающегося в плоть и наткнувшегося на кость клинка, пальцы правой руки начинало неприятно покалывать. Он был всего лишь человеком — часто требовалась вторая, а то и третья попытка, чтобы разобраться с чужой рукой, особенно если ей размахивали, пытаясь вцепиться ему в лицо.
Но при этом он не считал себя убийцей. Не вполне.
Цепляясь за это отрицание, будто оно давало какую-то защиту, он также испытывал мрачную гордость от того факта, что никогда не получал удовольствия от убийства. Во всяком случае, до сих пор. Большинство людей, погибших от его руки за последнее десятилетие, так или иначе были законной добычей просто потому, что сражались на стороне врага.
Он мог успокоить свою совесть, даже когда доходило до похищений, повторяя себе — и жертвам — что жизнь на борту «Завета» неизмеримо лучше, чем в притоне Корсаров, откуда он их забирал.
Но тут другое дело. Предумышленность — самое малое. Из-за всего предприятия, от соглашения до исполнения, у него по коже ползли мурашки.
Октавия. Он слишком много времени был рядом с ней. Провел слишком много часов, сидя с ней и обсуждая жизнь на борту «Завета», вынужденно исследуя и анализируя свое существование вместо того, чтобы пробиваться вперед под защитой привычного отрицания, опережая чувство вины.
Как-то раз, не так давно, она спросила, как его зовут. «Не Септим», — рассмеялась она, когда он назвал его. — «Как тебя звали раньше?».
Он не сказал ей, поскольку это более не имело значения. Он был Септимом, Седьмым, а она — Октавией, Восьмой. Ее прошлое имя также вряд ли что-то значило. Эвридика Мерваллион была мертва. Значили ли что-либо семейные узы? Меняло ли сейчас что-то богатство ее рода? А как насчет хороших манер, которым ее учили как ребенка терранских аристократов?
Теперь их формировал «Завет». Септим был созданием этих черных коридоров, бледным мужчиной, работавшим на изменников, который сжимал два пистолета и шагал по темным недрам нечестивого корабля, намереваясь совершить убийство. Он был пиратом, пилотом, оружейником… и таким же еретиком, как и те, кому он служил.
Неприятны были не мысли сами по себе, неприятно было то, что они вообще пришли ему в голову. Черт бы побрал эту женщину. Почему она с ним это делает? Она вообще знает, что делает с ним? Уже несколько недель она отказывалась вообще его видеть. Какого черта он сделал не так? Это ее вопросы подняли со дна грязь, которую не стоило трогать.
Двери в оружейную Первого Когтя разошлись на смазанной гидравлике. Он посмотрел на лазерную винтовку у себя в руках, проверяя ее напоследок перед тем, как вручить новому владельцу.
— Марук, у меня для тебя кое-что… Господин?
Талос стоял у своей оружейной стойки, а Марук работал ручным буравом, водя зубастым инструментом по краю наплечника Повелителя Ночи. Не слишком высокому Маруку пришлось забраться на табурет, чтобы дотянуться.
— Небольшое повреждение, — сказал Талос. На нем не было шлема, и черные глаза уставились на Септима. — Я бился с Ксарлом. Где ты нашел лазерную винтовку Имперской Гвардии типа «Кантраэль»?
— На Черном Рынке. Это… подарок Маруку.
Талос наклонил голову, в его взгляде проскользнуло что-то от грифа.
— Как идет сбор?
— Рабские трюмы вновь наполняются. Однако найти незатронутых порчей детей было непросто. В Зенице Ада много мутантов.
Повелитель Ночи согласно фыркнул.
— Это правда. Но что не так? Тебе неуютно. Не трать время на ложь мне, я вижу след на твоем лице и слышу отметки в голосе.
Септим давно привык к грубой и непосредственной прямоте своего хозяина. Единственным способом иметь дело с Талосом было отвечать в той же манере.
— Аркия мертв. Его выпотрошили и бросили в зернохранилище.
Повелитель Ночи не шевельнулся. Марук продолжал трудиться.
— Отец рожденной в пустоте? — спросил Талос.
— Да.
— Кто его убил?
Септим молча покачал головой.
— Ясно, — тихо произнес Талос. Возобновилось молчание, нарушаемое только металлическим скрежетом бурава Марука, вгрызавшегося в дефекты брони. Вероятно, он понятия не имел, о чем они говорят, поскольку не знал ни слова по-нострамски. — Что еще?
Септим положил лазган на верстак Марука. Когда он снова встретился взглядом с Талосом, его единственный глаз прищурился, а бионический расширился в симпатической гармонии.
