Увы, крепость тел не мешала им бесконечно плакаться и жаловаться на несчастья. Это стало основным предметом всех бесед.
— Что за расточительство, — бормотал Шеб, почесывая под клочковатой бородой. — Пробурите несколько колодцев, сложите камни, сделав дома, лавки и так далее. У вас появится нечто ценное. Пустая земля бесполезна. Я жажду дня, когда все это будет пущено в оборот. Повсюду на поверхности мира. Города, переходящие один в другой…
— Не будет ферм, — возразил Последний, как всегда скромно и мягко. — Без ферм нечего будет есть.
— Не будь идиотом, — рявкнул Шеб. — Конечно, фермы будут. Но не будет всякого рода бесполезных земель, где живут только треклятые крысы. Крысы в земле, крысы в воздухе, и жуки, и кости — вы могли бы поверить, что бывает столько костей?
— Но я…
— Тише, Последний, — сказал Шеб. — Ты никогда ничего путного не говоришь.
Асана подала свой голос, слабый и дрожащий: — Не ссорьтесь, прошу. И так все ужасно плохо без твоих нападок, Шеб…
— Помолчи, карга, или будешь следующей.
— Попробуешь на меня, а? — сказал Наппет. И сплюнул. — Нет, не думаю. Ты болтаешь, Шеб, вот и все. Однажды ночью, едва ты заснешь, я вырежу у тебя язык и скормлю клятым ризанам. Кто возразит? Асана? Последний? Вздох? Таксилиан? Раутос? Никто, Шеб. Мы танцевать будем.
— Избавьте меня от всего этого, — застонал Раутос. — Я всю жизнь страдал от сварливой жены. Надо вам сказать, я о ней вовсе не жалею.
— И вот выходит Раутос, — рявкнула Вздох. — Моя жена сделала это, моя жена сказала то. Меня тошнит, не хочу слушать про твою жену. Ее ведь здесь нет? Ты, похоже, утопил ее, вот почему ты в бегах. Ты утопил ее в изящном фонтане у дома, ты держал ее, смотрел, как глаза выпучиваются, как рот раскрывается, как она кричит под водой. Смотрел и улыбался, вот что ты делал. Я не забыла, не могу забыть. Это было ужасно. Ты убийца, Раутос.
— Опять она, — сказал Шеб, — бормочет о своем утоплении.
— Может, и ей язык отрезать, — ухмыльнулся Наппет. — И Раутосу. Хватит говна насчет утоплений и жен, хватит жалоб… Остальные еще ничего. Последний, ты ничего не говоришь, так что никого не злишь. Асана, ты почти всегда умеешь держать рот на замке. А Таксилиан вообще рта не раскрывает. Останемся только мы, и…
— Вижу что-то, — сказал Раутос.
Он ощутил, как их внимание перемещается, фокусируется, он увидел их глазами смутное пятно на горизонте, нечто вздымающееся в небо, слишком узкое для горы, слишком массивное для дерева. В лигах отсюда. Торчит словно зуб.
— Хочу на это посмотреть, — провозгласил Таксилиан.
— Говно какое-то, — буркнул Шеб, — но куда еще идти?
Остальные молча согласились. Они бродят, кажется, целую вечность, и споры о том, куда идти, давно угасли. Ни у кого нет ответов, никто из них не знает, где они оказались.
И они пошли к далекому загадочному сооружению.
Он был всем доволен, доволен, что идет с ними. Он заметил, что разделяет любопытство Таксилиана — и оно усиливается, без труда побеждая страхи Асаны и сонмище одержимостей, мучающее остальных — утопление Вздох, несчастный брак Раутоса, бессмысленную жизнь изгоя — Последнего, злобу Шеба и извращенную жестокость Наппета. Разговоры затихли, слышались лишь хруст и скрип под босыми ногами и неумолчное бормотание ветра.
Высоко вверху двадцать бабочек-плащовок выследили фигуру, одиноко бредущую по Пустошам. Их привлек гомон голосов, но обнаружили они единственного тощего мужчину. Пыльно-зеленая кожа, клыки во рту. Он несет меч, но совсем лишен одежды. Одинокий бродяга, говорящий семью голосами, знающий себя под семью именами. Его много, но он один. Они все заблудились, как и он сам.
Плащовки жаждали, чтобы жизнь его окончилась. Но проходили недели, месяцы — а они все жаждали.
* * *
Это были узоры, и они требовали осмысления. Элементы оставались разобщенными, они плавали перед его взором щупальцами, смутными черными пятнами. Но ведь он может видеть, а это уже нечто! Рваная тряпица была сорвана с его глаз, унесена течениями, которых он не ощущал.
Ключ в расшифровке всего можно найти в рисунках. Он был уверен. Если бы только удалось соединить их — он все понял бы, он узнал бы все, что требуется знать. Он сумел бы найти смысл в терзающих его видениях.
Странная двуногая ящерица — вся в мерцающих черных латах, хвост похож на толстый обрубок — стоит на каком-то каменном помосте; по бокам в канавах текут реки крови. Нелюдские немигающие глаза устремлены на источник всей этой крови — дракона, приколоченного к путанице деревянных балок. Ржаво-красные штыри покрыты обильной росой. Он твари исходят волны страдания: она жаждет недоступной смерти, жизнь превратилась в вечную боль. Над двуногой ящерицей поднимается облако жестокого удовлетворения.
Вот другое видение: два волка следят за ним из высоких трав, прячась за узловатыми побегами. Осторожно, с беспокойством, словно увидели соперника. За ними ливень пластами обрушивается с небес. Он понимает, что отвернулся, как бы равнодушный к их присутствию, и бредет по голой равнине. Вдали поднимаются над землей дольмены, десятки дольменов, поставленные без видимого порядка, но очень сходные — возможно, это статуи. Он подошел ближе и нахмурился, видя странные формы: тощие тела под бесформенными плащами, спины сутулятся, хвосты обвивают ноги. Почва под ними блестит, будто усеянная алмазами или битым стеклом.
Едва он приблизился к молчаливым, неподвижным стражам, едва протянул руку к ближайшему, тяжелая тень скользнула над головой, воздух внезапно стал ледяным. Охваченный отчаянием, он замер, поглядел вверх.
Ничего кроме звезд, все они сорвались с привязи и блуждают, словно соринки в медленно сохнущем пруду. Слабые голоса падают вниз, касаясь его лба, как снежинки, сразу же тающие. Всякий смысл потерян. Это доводы Бездны, но он не понимает ни одного. Глядеть ввысь… он ощутил потерю равновесия, ноги оторвались от земли. Он летел. Его разворачивало в полете.
Поглядев вниз, он увидел еще больше звезд, но среди них были двенадцать яростных солнц зеленого огня, прорывавшихся сквозь ткань мироздания, оставляя по следу кровоточащие раны. Чем ближе они подлетают, тем больше становятся, ослепляя его. Водоворот голосов стал ураганом, а то, что он считал снежинками, казалось ныне искрами, обжигающими лицо.
Если бы он смог соединить фрагменты, восстановить мозаику и тем самым понять истины рисунков… если бы он…
Завитки. Да, это именно они. Движение не обманывает, движение открывает большую форму. Завитки, пряди шерсти.
«Татуировки… вижу их, вижу!»