— Дай сюда!
Послушный, как дитя, откликающееся на зов матери, Эвер качнул ладонью в сторону Комето. На большее у него не хватило сил. Девушка взяла брата за запястье, дохнула на палец, обмотанный сверкающей нитью. Змейка с беспокойством заворочалась, но быстро успокоилась. «Волос чует нашу кровь, — вспомнила Комето. — В ней шумит море…» Без колебаний она ухватила волос за трепещущий конец и сдернула с пальца брата. Сжала в кулаке — пригревшись, волос задремал. От него шло еле заметное тепло. Такое чувствуешь, купаясь летом, на закате.
«Приживется ли он у меня?»
Комето знала, что и пробовать не станет.
— Хорошо, — повторил Птерелай, улыбаясь. — Все хорошо…
Обратившись в камень, девушка смотрела на спящего отца. Заснул и Эвер — поступок истощил раненого. С облегчением изгнанника, взошедшего на подходящую скалу, юноша кинулся туда, где он ни в чем не был виноват — в горячечное, полное боли забытье. Спите, подумала Комето. Спите крепче. Что тебе снится, отец? Что тебе хорошо, если все плохо? Она не знала, что там, в глубине отцовской дремы, Птерелай до сих пор бьется с Тритоном, Амфитрионовым гигантом. Впервые за много лет бьется, как мужчина с мужчиной, без поддержки и защиты золотого волоса. Крыло Народа и забыл, как это прекрасно: когда боги ни при чем. Битва длилась, даруя надежду, а на склоне стояли дочь и сын — ликующая дочь, согласная стать женой, и здоровый, не целованный копьем сын. Дети гордились отцом, и руки Комето были по локоть золотые.
— Чш-ш…
Девушка выждала, пока отцовская нога перестанет дергаться, и переступила через нее. Все казалось: вот-вот Птерелай ухватит дочь за щиколотку. Воздвигнется горой, вытесняя из покоев воздух, и Комето задохнется. Тепло в кулаке успокаивало, но не слишком. Мое приданое, едва не рассмеялась Комето. Что принесла мужу Алкмена? — изгнание, пыль дорог. А я принесу неуязвимость. Кого выберет настоящий герой? Кто станет женой великого, грозного бойца?
В выборе можно было не сомневаться.
У выхода она еще раз, прощаясь, взглянула на отца. Тени сыграли со зрением злую шутку. На миг Комето почудилось, что отца здесь нет. Это Амфитрион, сын хромого Алкея, пришел к ней в спальню. Пьяный, усталый, непобедимый; храпит у порога. Муж, в котором воскрес отец — сейчас девушка боялась его так же сильно, как еще недавно любила. Она мотнула головой, гоня видение прочь, крепче сжала кулак и вышла прочь.
Она шла по дворцу, как по взятому с боем.
Тень ее на стенах мерцала золоченой каймой.
Тьма на востоке бледнела, выцветала. Небо текло жемчужным вином. Розовоперстая Эос вставала над морем, притихшим в благоговении. Кончиками пальцев заря тронула стайку облаков, что паслись на востоке — и белорунные овцы зарделись, наливаясь глубоким пурпуром. Венец Гелиоса встал над горизонтом. От него к Тафосу побежала дорожка из расплавленного золота. Свежее дыхание Зефира едва ощущалось в воздухе. Последняя утренняя прохлада вытекала, как кровь из отворенных жил. Шурша, волны перебирали мокрую гальку, тщетно выискивая утерянные сокровища. Горластые чайки, и те без звука кружили над скалами, боясь нарушить хрупкий покой.
При виде восхода, лучшего за сотню лет, любой уважающий себя аэд прослезился бы и тут же сочинил восторженный гимн. И непременно добавил бы: «Отличное утро, чтобы умереть!» Жаль, не было аэдов в войске, высадившемся на Тафосе. И хвала богам, что не было, ибо за последнюю фразу любимец Муз наверняка схлопотал бы по зубам от лишенных поэтического дара жизнелюбивых соратников.
Лагерь просыпался. Пряди тумана мешались с дымом первых костров. Люди двигались медленно, бестолково, как сонные рыбы в толще воды. Дозоры, промаявшись всю ночь в ожидании вылазки телебоев, наконец вздохнули спокойно. Звякали котлы и оружие. Кто-то острил меч, водя по лезвию точильным камнем: «Вжжжик… вжжжик…» Молодой караульщик, отлучившийся по нужде, бегом вернулся на пост. Быстро огляделся; перевел дух. Хвала Зевсу, никто не заметил его отлучки! Для порядка парень еще раз обвел взглядом лагерь — и едва не заорал.
По лагерю шел бог.
Сквозь туман и дым. Мимо костров и людей. Не замечая. Не видя. Не интересуясь. Кроваво-алый гребень шлема. Доспех — вторая кожа из металла. Бог в нем родился. Широкий запон; тяжелый меч в ножнах. Блеск солнца на меди и бронзе. Лик Медузы на щите. Оскал львиных морд с наручей. Хруст щебня под ногами. Все другие звуки исчезли. Остались шаги и хруст: мерный, равнодушный. Словно не камни терлись друг о друга, а кости врагов.
На бога оборачивались. Афиняне. Фокейцы. Локры. Беотийцы. Аргивяне. Горы. Облака. Волны. Из шатра сунулся рыжий весельчак Эльпистик:
— Эй! Куда собрался, лавагет? На войну?!
Шутка повисла в воздухе, оборачиваясь пророчеством. Лагерь остался позади. Гигантом восстав из чрева матери-Геи, перед богом выросла крепость. Серые зубья башен грызли небо. На галерее подняли тревогу. Часовой замахнулся дротиком — и опустил руку. Возможно, представил, как бог восходит на башню и ломает ему шею. А потом спускается обратно, чтобы ждать дальше. Вскоре за воротами послышалась торопливая возня. Громыхнул, покидая петли, засов-исполин. Створки распахнулись. За ними стоял другой бог. Сине-зеленый гребень шлема. Посейдонов трезубец на щите. Доспех — рыбья чешуя. Бог в нем родился.
Ворота были богу тесны.
Ему хотелось в поле.
Когда пролилась первая кровь, стало ясно, что бьются не боги.
…створки распахнулись.
— Ты обещал, — напомнил один из старейшин, выходя вперед.
Амфитрион рассмеялся:
— Что я вам обещал?
За спиной сына Алкея, на границе щебня и травы, лежал мертвец. Вольно раскинув руки, словно пытаясь обнять весь мир, отсюда до Гипербореи, Птерелай обратил к небу залитое кровью лицо. Наверное, сравнивал небо с морем, вотчиной своего божественного деда. Кровь покрывала и лицо Амфитриона. Она подсыхала, стягивая кожу. Борода слиплась жесткими колтунами. Впору поверить, что горный лев точил когти о щеки и скулы, как о ствол дуба, оставив после себя лохмотья содранной коры. Вмятины на доспехах, шлемы откатились прочь, наплечник висит на лопнувшем ремне — мертвый и живой были так похожи друг на друга, что казались близнецами.
Вспомнилось: да, близнецы. В нашем роду они вечно грызутся.
«Айнос ниже Олимпа, — сказал Птерелай, уже на пороге царства теней. Амфитриону пришлось встать на колени и ткнуться ухом в губы умирающего. Иначе он не разобрал бы ни слова. — Небо выше Олимпа. Судьба над всеми нами… Я хорошо дрался?» Казалось, спрашивает не прославленный воин, а мальчишка, впервые взявший в руки копье. «Ты едва не убил меня, — с чистым сердцем ответил Амфитрион. — Судьба над нами, вот и все.» Он не кривил душой. Тот удар, поверх щита; и позже, когда меч вспорол кожу на ребрах. «Давно так не дрался…» Губы Птерелая дрогнули. Пожалуй, это была улыбка. Да, точно, улыбка. Ее уродовали красные, глянцевитые пузыри, вздувшиеся в углах рта. «Очень давно. С ранней юности. В моих волосах тогда еще не блестело золото…» Серебро, подумал сын Алкея. Он умирает и заговаривается. Конечно же, серебро. Хотя, презирая годы, черный, как воронье крыло, Птерелай даже не начал седеть.
