— То, что вы увидите, повергнет вас в трепет! — повышает голос зазывала. — Приготовьтесь увидеть незабываемое! Необычайное! Жуткое!
Фокусник поднимает руки. Глаза его закрыты, лицо спокойное. Свет факелов причудливо переливается по угольно — черной коже — словно вода, подкрашенная закатом.
— Сейчас! — кричит зазывала.
Гул стихает. Германцы замерли.
Я слышу только дыхание.
Фокусник открывает глаза…
* * *
Тот, кто долго идет по следу тигра, сам становится тигром. Сопереживает ему, сочувствует его утратам, радуется его радостям. Начинает его понимать…
Я понимаю убийцу брата.
Я почти люблю его.
Я — тигр. И я тот, кто убьет тигра.
* * *
На мгновение мне чудится, что у меня вместо правой кисти — пустота. Ничто. На миг мне показалось, что я — тот высокий гем, что замешан в смерти моего брата…
Однорукий германец, которого ищут по всей Германии и никак не могут найти.
Найдут ли? Германия большая. Недаром название провинции звучит как Germania Magna — Великая. Правда, название не имеет отношения ни к размерам провинции, ни к доблести ее обитателей. А только к моменту основания. Это был год, когда консулом стал Цинна Великий.
Правда, прозвище Великий — Магн, Цинна получил не сам, а унаследовал от деда, знаменитого Помпея.
Как легко в наше время обрести величие!
Просто берешь нужного деда и…
Мне становится скучно.
Когда фокусник проделывает трюк с веревкой, с которой исчезают узлы, меня окликают:
— Гай?
Вибрирующий низкий голос. Я поворачиваю голову. Это Арминий, царь херусков. Рослый, красивый и очень спокойный. Белые волосы собраны в пучок на затылке. Я улыбаюсь. Всегда приятно видеть умного человека, особенно если этот умный человек — твой друг.
— Здравствуй, римлянин, — говорит Арминий, улыбаясь.
— Здравствуй, варвар.
Арминий протягивает мне чашу с вином. Выплескивает из своей пару капель на землю и говорит:
— На добро тебе! — как принято в Риме. Похоже, скоро варвары будут знать наши обычаи лучше нас самих.
— Живи, — отвечаю традиционно. Вино льется внутрь; тягучей прохладной рекой заполняет желудок. Хорошо.
— Философы ошибаются, считая, что человек меняется в течение жизни, — говорит Арминий спустя пару чаш. — Ерунда. Полная чушь. Мы упорно остаемся такими, какими были — это и называется «воспитание».
— Воспитание? Если бы… Упорно следовать всю жизнь одним и тем же заблуждениям — это называется «характер», — говорю я, — а не воспитание.
Мне нельзя пить — я начинаю философствовать.
Арминий усмехается.
— Играешь словами, Гай?
— Разве я не прав, дорогой варвар?
— Пожалуй, — германец смеется. — И ты решил собственным примером доказать это умозаключение?
— А что делать? Мужчинам и легатам — в отличие от философов и женщин — приходится нести ответственность за свои слова.
Арминий хмыкает.
— Другими словами… — Внезапно в дверном проеме мелькает тонкая девичья фигура. И — я забываю, о чем хотел сказать.
— Гай?
— Прости, царь, — я смотрю на Арминия. — Мне нужно идти.
— Ответственность? — спрашивает он серьезно. Голубые глаза смотрят на меня в упор.
— Она самая.
* * *
Мы встречаемся в галерее.
И стоим, как два идиота…
Думаем.
Юная германка смотрит на меня. Я смотрю на нее. И, кажется, пора нам что‑то делать с этим молчанием…
Туснельда поворачивается, идет. Я следом за ней — глядя, как движутся ее ноги под платьем. Толстая светлая коса спускается до пояса.
Она подходит к алтарю, посвященному ларам. Алтарь вот — вот рухнет под тяжестью золота.
Туснельда поворачивается ко мне:
— Ты веришь в духов, римлянин?
Серые глаза кажутся темными, как мрак загробного мира.
— Я верю в богов, — говорю я хрипло. — Нет, не верю.
Я делаю шаг, наклоняюсь…
В следующее мгновение мои губы касаются ее губ. Все вокруг исчезает. Это как вспышка молнии. Как извержение вулкана. Как…
«Ты слишком импульсивный, Гай», сказал бы Луций.
…как удар в голову деревянным мечом в учебной схватке. Тишина. Гром. Земля и небо меняются местами, в ушах — звон, мир кружится и теряет очертания…
Красота — это смерть. Желание женщины — бесстрашие перед лицом смерти.
Я чувствую, как плывет подо мной земля…
Я медленно открываю глаза. Все вокруг становится четким и ярким… Живым.
Я — родился.
Пока мужчина рядом с женщиной, он бессмертен.
— Я верю в богинь, — говорю я.
— Идем, — говорит Туснельда.
Мы проходим через галерею и оказываемся в малом перистиле. Внутренний сад дома Вара. Обычно здесь гуляют заложницы — дочери знатных германцев. Сейчас тут пусто.
Туснельда — дочь Сегеста, царя хавков. Германка и заложница. Обычная практика. Если отец Туснельды восстанет против римской власти, девушку казнят…
И даже я, легат, один из высших военачальников здесь, в Германии, не смогу этому помешать.
Это отрезвляет.
Мы стоим рядом. Над нашими головами, в черном проеме над садом — сияют звезды. Я нахожу глазами: вот Венера, голубая звезда, звезда богини Любви. Красный жестокий Марс, бог воинов…
Что бы он сделал на моем месте? Вырвал убийце брата кишки?!
Нежные ладони ложатся на мои щеки. Мою голову берут и опускают обратно, к земле.
Туснельда смотрит на меня в упор. Глаза — глубокие, как бездна.
— Я здесь, — говорит она. Я смотрю, как шевелятся ее губы. — Здесь, римлянин. А не там, на небе.
— Я тоже здесь. — Беру ее ладонь — она прохладная. Легонько касаюсь губами запястья.
— Оставь… перестать? — она отдергивает руку. Туснельда неплохо говорит на латыни, но только когда не волнуется. — Перестань… месть. Не… думать месть, Гай. Пожалуйста.
…Мой умный старший брат. Мой мертвый старший брат.
Я говорю:
— Не думай.
— Вос ист?
— Правильней сказать «не думай о мести». Я понимаю.
Ее улыбка вспыхивает, как падающая звезда. Мгновенно и ослепительно, точно бликующая под солнцем гладь моря. Лодка сонно покачивается под ногами. Штиль. Розовая полоса по горизонту…
— Но ты думаешь? — спрашивает германка.
Некоторое время я молчу.
«Ты слишком импульсивный, Гай».
— Да. Думаю.
Протягиваю руку и касаюсь пальцами ее щеки.
Иногда мне трудно понять, зачем вообще нужны слова. Мы больше понимаем без слов, одними движениями… наше тело предает нас.
Вот он, вечный наш предатель.
Мы говорим о мести или о долге, а наши тела говорят о слиянии…
