Вселенная вьётся восьмёркой вокруг корабля, торчащего посреди мёртвого космического пространства. Звёзды, колючие и стеклянные, медленно выедают беззащитные иллюминаторы — чёрные не то от гари, не то от тонировки.
Болтаются шланги, огнетушители, закопчённые детали и противогазы — словом, все внутренности корабля вывернулись наизнанку. Побитый нос волочит за собой эти железные лохмотья, которые раньше были каютами и лабораториями, а теперь — груда космического мусора, раздробленные части тела массивной механической туши.
По пустынным коридорам летает жёлтый блокнот со схематичным, еле различимым изображением какого-то научного деятеля, и на первой же странице нацарапанная карандашом надпись: «Я хотел посвятить себя освоению космоса, а космос был внутри меня…».
Теперь единственный выход для этого огромного железного инвалида — это упасть на ближайшую звезду.
***
Серёжа вздрогнул и открыл глаза. Сон. Просто сон. Просто чёткая последовательность образов, которые рисует мозг. И всё. Он шлёпнул себя по щеке и спустил ногу на пол — в поисках тапочка.
Мышцы размялись и начали тормошить заспанное сознание, чтобы оно привело в порядок все остальные внутренние механизмы. 7:00 — рабочий день начался.
Серёжа снял с горбатой вешалки пиджак, разгладил его, свернул вешалке нос и повесил обратно.
Электронные часы невнятно урчат время, как всегда опаздывая на две с половиной минуты. Маленькие экраны каютного киберуправления пульсируют в хаотичном порядке, отображая то тут, то там состояние всех систем корабля. Серёжа вышел из каюты и направился в Обзорную — единственное место на корабле, где не работает искусственная гравитация и всё ещё можно ощутить невесомость.
***
И снится нам не рокот космодрома…
— Доброе утро, Серёжа.
— Доброе.
— Что ты пел?
Это Наташа, сестра. Она первый раз в космосе.
— Да ничего, знаешь, была такая старая советская песня. Про космонавтов.
— А это правда?
— Что?
— То, о чём ты поёшь?
Генератор шумит. Вдалеке, но очень сильно. Со временем, конечно, привыкаешь, но когда опять начинаешь слышать, очень неприятно: как дрелью в стену. Но ничего не поделаешь — воздух нужен всему экипажу круизного лайнера, а нас тут много…
Где-то перегорела проводка — свет вырубился.
— Серёжа, что это?! Мамочки!
— Не паникуй, Наташ, сейчас всё починят.
Она, глупая, всё боится, что корабль треснет и мы все умрём.
Звёзды заморгали и размножились — на бесконечное количество километров — вверх, вниз, вглубь. На земле очень трудно представить эту бесконечность. Как войну, если ты в ней не бывал: столько песен про неё спето, книг написано, а яснее от этого не становится — только приедается. Так и тут. Хотя в глубоком космосе не как на земле и даже не как на орбите.
Здесь звёзды — это как мошки на белом листе. Когда долго читаешь и вдруг резко посмотришь на лист бумаги: белизна — аж глаза выедает, и бегают по ней такие маленькие чёрные мошки. И чем дольше смотришь, тем их больше. Звёзды — как эти мухи — то пропадают, то появляются. И иногда, от нечего делать, до того на звёзды досмотришься, что не понимаешь, есть они на самом деле или только мухами в глазах бегают.
Пока мы ждём света, я нащупал спинку кресла и, оттолкунвшись, полетел вверх, к главной ходовой системе. Мне показалось, что Наташа должна быть где-то там.
— Серёжа, лети сюда.
Она висит в воздухе и смотрит в огромный иллюминатор. А впереди — туча этих блестящих мух, и каждая — как три наших солнца в обхват.
— Наташа, издалека ты похожа на Маленького принца.
— Ты ж его не любишь.
Молчание и дальний гул генератора. Скоро включат свет.
— Серёж, вот ты говоришь, звёзды, звёзды… Звёзды — это мухи, звёзды волшебны, космос хочешь продвигать… А я домой хочу. К маме.
— Здравствуйте. И что это такое? Мы же договорились, на каникулах мы космос посещаем, а потом уже всё остальное. Сама же жаловалась в прошлый раз, что Катя на пояс Ориона летала, Даша с родителями на Кассиопею, только ты одна дома сидела…
Наташа надула губы и отвернулась.
— Ну ладно, не обижайся. Сегодня маме позвоним.
Атмосфера чуть-чуть разрядилась. Включили свет. Звёзды заспанно зажмурились, и часть из них исчезла.
— Что я вижу… — запищал сзади чей-то противный голос (поправка: не чей-то, Ксюшин), — брат с сестрой зависли перед звёздным небом в ожидании чуда…
— Тебе не нравится — не смотри.
Ксюша закатила глаза и усмехнулась. Она всё время к нам пристаёт. Особенно ко мне. Всегда противная и колючая, как сейчас. Хотя красивая, очень…
— Подумать только, — Ксюшины глаза сверкнули, как две звёздочки в туманном скоплении Андромеды, — что космос делает с людьми? Вот ты из изобретателя и превратился в поэта…
— Замолчи. Космос никого не меняет. Что за бредовая мысль?!
— А ты меня не перебивай. Тоже мне привычку взял. Раньше у тебя только формулы на уме были и скафандр этот твой, гидрооптический…
— Гироскопический, — поправил я.
— Без разницы. Изобретал его, изобретал вместе с отцом… Копался там в своих железяках, а в итоге даже не опробовал…
— А это не твоё дело.
— … А теперь о звёздах разговариваешь. Стихи давно перестал писать?
— Да замолчи уже! Надоела!
Где-то в душе закололи звёздочки: лишнее сказал. Только бы не обиделась…
Я смотрю вперёд себя, в иллюминатор, куда-то далеко вглубь, пытаясь разгрести взглядом не то звёздные тучи, не то тревожные душевные скопления.
Всё это время самый краешек глаза видит, как внимательно Ксюша смотрит на мой профиль. Если бы глаза могли изливать свет, он был бы непременно светло-голубым. Как звёзды.
Наташа полетела под самый потолок и сделала сальто — чудесное ровное кольцо, невесомое и изящное. Люди начали выползать из своих кают и подтягиваться к нам в Обзорную. Один за другим они влетают в широкие автоматические двери, и чем больше влетают, тем меньше хочется думать о Наташе
