Автостопщик - Питер Уоттс

[в стадии разработки]

Вот что сразу приходит ему в голову, когда разум собирается заново: «что-то явно не так».

Когнитивные функции рудиментарны, идут скорее от нутра, чем от мозга. Эфемерный черновой блокнот осознающей себя личности пока слишком мал, в него вмещается лишь одна идея: что-то не так. Но проходит время, и смутное предчувствие отращивает вершины и грани, приобретает текстуру. Оно понимает причину собственного существования:

«Эриофора» сбрасывает скорость. А этого не должно быть.

Впереди что-то есть. Звезда. Точка. Оно разбухает, а разум человека растет вокруг этого объекта, увеличивается достаточно, чтобы вместить образы и мысли. Впереди какой-то валун, сплющенный овоид, испещренный оспинами, летит, кувыркаясь с неспешным величием на фоне звезд. Валун размером с гору.

Астероид, но странно асимметричный.

Грубый изгиб его горизонта слегка приплюснут по одной грани, словно какой-то капризный бог проходил поблизости со шлифовальным станком и стер камню щеку до кости. Что-то неправильное чудится и в том, как объект перекатывается по небесам: прецессионное колебание вокруг какого-то противоестественного центра притяжения, который и сам, кажется, смещен.

В разуме человека выскакивает число, тоже ненормальное: астероид движется на четырех процентах от скорости света.

Значит, это корабль. Корабль с Земли.

В разуме срастаются детали, пока сам разум срастается, выходя из забвения. Он принимает все подробности пассивно, без всякой критики: личность еще не полностью восстановилась, обработка входящих данных идет во время перезапуска операционной системы мозга. Морфометрический профиль соответствует «Крестовику», мобильной фабрике АДОН: масса перед запуском — 4,3 петаграмм, масса после запуска и инициации — 29,2 эксаграмм. 9243 метра по центральной оси на старте, 6042 метра по малой (Сейчас лишь 9109 и 6030; даже при интерполированной убыли от синего смещения такая разница слишком велика). Ионный и изотопный следы на поверхности соответствуют катастрофической утечке газа, произошедшей за последние 30–70 терасекунд. Сигнала передатчика нет. Средний показатель внешних тепловых излучений около 5 Кельвинов.

Судно покинуто.

— Как ты себя чувствуешь?

Этот голос не помыслен, понял он. А услышан.

Язык похож на старую кожу. Человек пытается что-то сказать, но ничего не получается, он кашляет. В центре зрительного поля сразу появляется услужливая клавиатура. Он саккадами пишет: КАК ДЕРЬМО.

По крайней мере, теперь он знает свое имя. Все куски собрались заново. Лучше бы не собирались. Если бы у него был выбор, то он бы вернулся в забвение прямо сейчас, проспал бы вечность, ожидая хоть чего-то интересного.

Он приказывает себе декогерировать. Но и тут терпит неудачу.

Вздыхает про себя. Потом решается на дальнейшее существование.

В первый раз за два миллиона лет Виктор Хейнвальд открывает глаза.

* * *

Наконец он обретает голос:

— У нас был уговор.

Словно лед трещит.

Клавиатура мерцает и исчезает. Потолок наверху выгибается в размытом столкновении теней и кривых. На периферии зрения бдит одна из камер Шимпа.

Гроб предлагает Виктору соску. Тот с благодарностью к ней присасывается.

— Сейчас особые обстоятельства, — отвечает Шимп со щепоткой синтезированного сожаления. — Мне нужен кто-то, кому я могу доверять без присмотра.

— Ты хочешь, чтобы я поднялся на борт «Крестовика».

— Да. Он не отвечает на сигналы. Его тут не должно быть. Это загадка.

— Пошли ботов.

— Уже. Но они не могут функционировать повсюду. Ко мне поступают данные о непостоянных и высокоамплитудных пиках напряжения в одних зонах и о радиационных участках в других.

— Ты хочешь послать меня туда, где настолько горячо, что даже боты поджариваются.

Это символическое ворчание, а не отказ. Мясо вполне может нормально функционировать в условиях, которые моментально лоботомируют любую электронику. Если конечно, хозяева потом смогут справиться с внутренними повреждениями, сшить гены и склеить клеточные мембраны, прежде чем вся требуха не вытечет у исследователя через задницу.

— Кого ты еще воскресил?

Такая работа явно не для одного.

— Сьерру Солуэй. Ари Врумана.

Эти имена Виктору неизвестны.

— Они из какого племени?

— Племен больше нет.

— Я…

Но это вполне логично, понимает он. Шимп, может, и не семи пядей во лбу, но на ошибках учится — а где еще найти потенциальную почву для восстания, если не в племенах?

Пока Хейнвальд спал, всю социальную инфраструктуру «Эриофоры» демонтировали.

Правда, ему жаловаться не на что. В конце концов, он сам хотел поспать подольше. Но все равно, Виктора волнует, что еще изменилось. И что произошло с людьми, которые все изменили.

— А что с остальными? С Парком, Сандей и…

«Боже, Парк. Мне так жаль. Если бы ты только понял, что на самом деле я поступил правильно…»

— Мы пришли к соглашению, — отвечает Шимп.

— Ты их… не списал?

— Нет. Пока ты был в стазисе, они уже несколько раз выходили на палубу.

На минуту Виктор не находится со словами.

— Полагаю, они никогда, ну… Не говорят обо мне.

Шимп молчит. Шимп обязан отвечать только на прямые вопросы, другие реплики может игнорировать. А ведь это же так легко, спросить: «А они теперь вообще говорят? А говорят они обо мне?»

«Они по-прежнему хотят меня убить?»

Хейнвальд вздыхает и восстает из мертвых.

* * *

Для человеческого глаза «Крестовик» — лишь дыра в пространстве: темное пятно на фоне звезд, чьи края находятся в постоянном движении, когда иззубренная топография поднимается над горизонтом и уходит за него. Время от времени в тени что-то мерцает, какой-то проступивший на поверхности кристалл или сплав, отражающий в пустоту слабый свет звезд — но здесь, в световых годах от ближайшей звезды, вездесущая тьма топит любую искорку в ту же секунду, как та появляется.

Для глаз «Эриофоры» цвета не перестают двигаться никогда.

Концентрическая радуга, чьи полосы расходятся от черного к красному до холодной синевы, дрожит, когда астероид вращается: это гравконтуры «Крестовика», обернутые вокруг безумно плотного сердца этого создания. Яркие сверкающие стаккато желтого и зеленого, недолговечные, будто зарница: электрические разряды, отрубленные нервы, кусочки первородной энергии, еще не истекшие досуха. Прозрачная схема утесов и холмиков — профиль рельефа, хрупкий покров поверхностных деталей, то выкатывающийся вперед, то исчезающий на дальней стороне.

— Вот тут, — Солуэй указывает на общую для всех галлюцинацию в оперконтуре и в головах, туда, где темный иззубренный разлом раскалывает приплюснутую щеку «Крестовика», как трещина в зеркале. — Явное скручивание. Скорее всего, червоточина открылась вне Хиггса, а перегрузка уже сделала остальное.

— Это вполне объясняет смещенную эрозию, — предполагает Хейнвальд. — Центр тяжести смещается от главной оси, всю треклятую скалу тянет вперед под углом. Синее смещение срезает новую