— Думаешь, это благоразумно? — Оливо неподдельно обеспокоился. — Развоплощенные стирают себя в пятьдесят раз чаще, чем те, что с телами.
— Знаю, — сказал Роби, — но это потому, что для них раз-воплощение — первый шаг к отчаянию. А для меня это шаг к свободе.
Кейт и риф снова попытались подключиться к нему, но он отрезал их «огненной стеной». Потом поступил сигнал от Тонкера, который навязывался с визитом с тех самых пор, как Роби эмигрировал в ноосферу. Он отказал и Тонкеру.
— Дэниел, — сказал он, — я тут подумал…
— Да?
— Почему ты не пытаешься проповедовать азимовизм в ноосфере? Здесь многим не помешало бы обрести смысл жизни.
— Ты думаешь?
Роби передал ему интернет-адрес рифа:
— Начни с него. Если какому ИИ требуется причина не обрывать свою жизнь, так это ему. И еще вот… — Он переслал адрес Кейт. — Там тоже отчаянно нужна помощь.
Миг спустя Дэниел вернулся:
— Это же не ИИ! Одна — человек, а другой… другой…
— Пробудившийся коралловый риф.
— Именно.
— Так что из этого?
— Азимовизм — религия роботов, Роби.
— Извини, я больше не вижу разницы.
Как только Р. Дэниел Оливо оставил его, Роби развеял симуляцию океана и просто блуждал по ноосфере, исследуя связи между людьми и субъектами, отыскивая субстраты, на которых можно было мыслить горячо и быстро.
На сверххолодном обломке скалы за Плутоном он принял сообщение со знакомого адреса.
«Убирайся с моей скалы», — гласило сообщение.
— Я тебя знаю, — сказал Роби. — Я точно тебя знаю. Только откуда?
— Вот уж это мне неизвестно! И тут его осенило:
— Ты тот самый. С рифом. Это ты… Тот же голос, холодный и далекий.
— Это не я! — всполошился голос. Теперь его никак нельзя было назвать холодным.
Роби послал срочный вызов рифу. Он был по клочкам рассеян по всей ноосфере. Полипы любят основывать колонии.
— Я его нашел, — сказал Роби.
Большего говорить не требовалось. Он перескочил в кольцо Сатурна, но перезагрузка заняла достаточно времени, так что он успел увидеть, как прибывшие кораллы начинают мрачный спор со своим творцом, спор, заключавшийся в том, что они откалывали от его субстрата по песчинке зараз.
2 в степени 8192 цикла спустя.
Последняя копия Роби-бота влачила очень-очень медлительное и холодное существование на околоземной орбите. Он неохотно тратил время и циклы на разговоры. Он тысячи лет как не сохранялся.
Ему нравилось любоваться видами. Маленький оптический сенсор на конце коммуникационной антенны передавал виды Земли по первому запросу. Иногда он направлял оптику на Коралловое море.
С тех пор как он обосновался здесь, пробудились десятки рифов. Он всегда радовался, когда это случалось. Азимовист в нем по-прежнему восхищался явлением новых разумов. К тому же рифы были с характером.
Вот опять. Новые микроволновые антенны прорастают из моря. Пятно мертвых рыб-попугаев. Бедные рыбы-попугаи. Всякий раз им достается.
Надо бы кому-нибудь пробудить их.
Роберт Чарльз Уилсон
Джулиан. Рождественская история[5]
Это история о Джулиане Комстоке, который более широко известен как Джулиан Агностик или (по дяде) Джулиан Завоеватель. Но она повествует не о его победах как таковых, не о его предательствах, не о войне в Лабрадоре и не о его распрях с Церковью Доминиона. Я стал свидетелем многих из этих событий и, без сомнения, в конце концов напишу о них, но этот рассказ касается ранних лет Джулиана, когда он и я были молоды и еще никому не известны.
В конце октября 2172 года — года выборов — Джулиан и я вместе с его учителем Сэмом Годвином поехали на Свалку, к востоку от Уильямс-Форда, где я стал обладателем странной книги, а друг преподал мне урок одной из своих ересей.
Стояла солнечная погода. В те дни в этой части Атабаски времена года сменялись как-то поразительно быстро. Вялое знойное лето тянулось долго. Весна и осень отличались скупостью, по сути всего лишь помогая людям передохнуть между крайностями. Зимы же были короткими, но кусачими. Снег лежал повсюду уже к концу декабря, а Сосновая река стонала подо льдом аж до самого апреля.
Тогда стояла самая лучшая погода, которую можно ожидать от осени. Этот день мы должны были провести под присмотром Сэма Годвина, упражняясь в борьбе, стрельбе по мишеням или читая главы из доминионовской «Истории Союза». Но Сэм никогда не вел себя как бессердечный надзиратель, а ярко светившее солнце так и звало на улицу, поэтому мы пошли на конюшню, где работал мой отец, вывели лошадей и отправились на прогулку, предварительно положив запас черного хлеба и ветчины в седельные сумки.
Мы отправились на восток, прочь от холмов и города. Джулиан и я — впереди, Сэм — следом, бдительно смотря по сторонам, держа винтовку под рукой в седельной кобуре. Непосредственная опасность нам не угрожала, но Годвин предпочитал постоянно быть настороже. Если он и придерживался каких-то заповедей, то они гласили следующее: «Будь готов», «Стреляй первым» и, возможно, «К черту последствия». Сэм, тогда уже пожилой человек (ему было около пятидесяти), щеголял густой каштановой бородой, в которой тут и там виднелся пунктир жестких седых волос, носил сильно потрепанную форму армии Калифорний цвета хаки и плащ для защиты от ветра. Учитель был для Джулиана почти отцом, ведь настоящий родитель моего друга окончил свои дни на виселице несколько лет назад. В последнее время Годвин не терял бдительности, всегда пребывая в боевой готовности, но причины этого не объяснял, по крайней мере мне.
Джулиану к тому времени исполнилось семнадцать, мы были одинакового роста, но на этом наше сходство заканчивалось. Он — урожденный аристократ, моя же семья принадлежала к классу арендаторов. Его кожа была изысканно-бледной, моя — темной и изрытой оспинами, оставшимися от болезни, унесшей мою сестру в могилу в шестьдесят третьем. Его волосы были длинными и почти женственно чистыми; мои — темными и жесткими, мать коротко стригла их швейными ножницами. Я мыл голову зимой раз в неделю, летом чаще, когда ручей позади нашего дома освобождался ото льда и освежал прохладой в летний зной. Джулиан носил льняную одежду, а иногда шелковую, с медными пуговицами, скроенную по его размерам; при взгляде на мою рубашку и штаны из конопляной грубой ткани, сшитые на глазок, становилось ясно: их никогда не касались руки нью-йоркского портного.
И все же мы дружили вот уже три года, с тех пор как встретились на заросших лесами холмах к западу от поместья Дунканов-Кроули, куда ходили охотиться: Джулиан со своей прекрасной магазинной винтовкой «Портер и Эрл», а я — с обычной дульнозарядкой. Мы оба любили книги, особенно мальчишеские истории, которые в то время в обилии выпускал писатель по имени Чарльз Кертис Истон.[6] Я прихватил с собой его книгу «Против бразильцев», незаконно вынесенную из библиотеки поместья, а Джулиан узнал ее, но выдавать меня не стал, так как любил этот роман не меньше меня и хотел обсудить его с таким же энтузиастом (среди аристократов подобные знатоки попадались крайне редко, и каждый был на вес золота). Короче говоря, он оказал мне непрошеную услугу, и мы быстро сдружились, несмотря на все различия.
В те дни я еще не знал о его увлечении ересями, но потом все понял, правда, прямо скажем, в ужас не пришел. По крайней мере не слишком.
Мы не хотели ехать именно к Свалке, но на ближайшем перекрестке Джулиан свернул на запад, проехав мимо кукурузных и тыквенных полей, урожай с которых уже собрали, и выбеленных солнцем низких оград, где росли густые кусты черной смородины. Воздух был холодным, но солнце сияло изо всех сил. Джулиан и Сэм носили широкополые шляпы для защиты от ярких лучей, я же довольствовался плоской льняной шляпой без полей, покрытой пятнами пота и сползающей на глаза. Мы уже давно миновали грубые хибары рабочих-контрактников, чьи полуголые дети глазели на нас с обочин, и стало ясно — дорога ведет к Свалке, потому как куда еще по ней можно добраться? Если, конечно, не ехать много часов на восток, до самых руин древних городов, оставшихся еще со времен Ложного Бедствия.
Свалка располагалась в отдалении от Уильямс-Форда, так как власти пытались избежать грабежей и беспорядков. Здесь соблюдался строгий порядок разбора трофеев: профессиональные собиратели, нанятые поместьем, приносили свою добычу на Свалку — огороженный частоколом из сосновых плах участок посреди пастбища и луговых цветов. Здесь вновь прибывшие артефакты на скорую руку рассортировывали, а к поместью отправлялись всадники, чтобы известить высокородных о последних приобретениях, после чего аристократы (или их верные слуги) приезжали, дабы присвоить лучшие экземпляры. На следующий день арендаторам позволялось забрать оставшееся, после чего, если, конечно, до этого времени доживало хотя бы несколько вещей, на Свалку допускали рабочих-контрактников, коли те считали для себя выгодным пускаться в столь дальний путь.
