Отец, как всегда, был неподражаем.
— О, медаль! Пилотка! Форма! Не мерзнешь?! Кокарда с крылышками! Богато! Слушай, а ты в каких войсках-то служишь? Все никак не запомню! Крылышки — это авиация, да?!
— Военно-космические силы, папа.
— Звездолетчик?! Отлично! Леське похвастаю! Подумать только мой сын, мой Сашка — звездолетчик! А медаль за что? За Наотар? Как-то не по-русски!
— Это в Конкордии, папа.
(В сотый раз напоминать отцу, что я не «служу», а учусь, что я не «звездолетчик», а истребитель, что это не «кокарда», а нагрудный знак, который выдают после двухсот часов пилотирования? О нет, увольте.)
— Конкордия? Постой-постой… Конкордия на латыни означает «согласие», верно?
— Да.
— И что это за согласие такое? На какой планете? Что-то новенькое…
На элегантном стеклянном столике стояла початая бутылка коктебельского портвейна и две немытые чашки. Именно чашки, не бокалы.
В продолжение общения с отцом я сполоснул одну из них, наполнил портвейном до краев и сразу осушил. Чтобы, стало быть, папанина трескотня мне поскорее стала по фигу.
— Этому новенькому уже триста лет с гаком, — вздохнул я, наливая себе вторую дозу горько-сладкого коктебельского транквилизатора. — Конкордия — огромное государство. С кучей планет, законопослушных собак и красивых девушек.
— Как интересно! Конкордия! Скажите пожалуйста! И девушки, говоришь, красивые? Ха! Ну если название страны латинское, так и говорят там, наверное, на латыни?
Люблю папу за то, что за пределами мира театра и хорошеньких женщин любые прописные истины предстают в его глазах великолепными откровениями, источником фантастических гипотез и уморительно нелепых предположений. Я отпил вина и терпеливо объяснил:
— Страна названа на латыни потому, что это наше, земное название — Конкордия. А на родном конкордианском языке, то есть на фарси, это будет какой-то «кишлак-мангышлак». Ну, условно. Так вот, этот «кишлак-мангышлак» переводится с фарси примерно как «согласие». Но не называть же страну просто Согласие? Вот наши политики, чтобы удобно всем было, перевели еще раз, на латынь. И получилась Конкордия.
— Ни-че-го не по-нял, — гордо сообщил мой родитель и расхохотался. — О, Сашка, да ты уже весь портвейн вылакал! А родному отцу оставить?!
— Па, ты уже, по-моему, в кондиции.
— Да? Ну ладно. Так о чем бишь мы? Ага! О тебе. Ну и как там? — Он воздел руки к потолку и пошевелил пальцами.
— Где?
— Ну, там. В космосе.
— Довольно холодно.
— Что?.. А, юмор?! Ха-ха-ха! Смешно! Надо будет Леське…
— Кто такая Леська?
— Как, я же говорил!.. А, не тебе… Да, верно! Тебе еще не успел! Леська — гениальная актриса. Понимаешь, ге-ни-аль-на-я!
— Папа, я понимаю. Но кто она такая? Кроме как актриса?
— Кто такая?.. Хм…
Тут надо понимать, что собой представляет мой отец. Это большой пятидесятилетний мужчина с брюшком простительных для его образа жизни размеров. У него крупные, приятные черты лица и малость неряшливая, но в целом представительная артистическая шевелюра с проседью. Насколько я понимаю жизнь, он принадлежит к тому типу мужчин, о котором говорят, что «он нравится женщинам».
Если моего отца засунуть под контрастный душ, прогнать через сауну и массажиста, одеть в дорогой шерстяной костюм, побрить, причесать и выставить на сцену под свет юпитеров, зал ахнет: «Глядите! Глядите! Какое благородство! Какая стать! Речь! Манеры!»
И вот этот мощный муж, пребывающий в носках, трусах и не застегнутой, мятой рубахе, вдруг пригорюнился, обхватив голову руками, уставился в пол и растерянно повторил:
— Кто такая?..
— Па, это не принципиально, — смилостивился я. — «Гениальная актриса» — мне уже достаточно.
Но он меня не слышал. Он вспоминал. Вспомнил:
— Леська — моя жена! — ликующе провозвестил отец.
Я покосился на его пальцы. На обеих руках — ничего, даже отдаленно напоминающего обручальное кольцо.
— Поздравляю, — сухо сказал я.
Я давно уже сбился со счета. После развода с моей матерью отец женился раз восемь. А может, и все восемнадцать. Каждый раз, когда мы с ним виделись, при нем была новая женщина. Всех их он любил «до беспамятства». Всех называл женами и гениальными актрисами. А потом они исчезали, как миражи в пустыне.
Хотя папаня в последнюю очередь был склонен слушать своих собеседников или тем более следить за их реакциями на свою болтовню, в тот раз мой скепсис от него не укрылся.
— Эх, Сашка, ты меня не понимаешь… Поверь: у нас с ней все по-настоящему. Как у людей. И на сцене она — королева. Богиня! Бесценный самородок! Таких одна на миллион, на миллиард! Я люблю ее до беспамятства. И не только как женщину. Как человека!
— И где наш самородок?
— Какой?
— Ну, Леся.
— А, в Ялту махнула. Хочет кисуля моя посмотреть, как из моря звездолеты взлетают. Вдохновения ищет. Ей в образ войти нужно, понимаешь?
(Насчет того, что «из моря», то есть с массандровского насыпного космодрома, взлетают не звездолеты, а флуггеры — да и то редко, — я промолчал. А насчет того, что в Ялте веселая кисуля может искать не только вдохновения, но еще и смазливых котиков, я и подумать боялся. Все-таки неприятно это: полагать, что вот прямо сейчас у твоего родного отца отрастает очередная пара ветвистых рогов.)
— В образ, понимаю. А что за образ?
— Анна Каренина! А?! Каково?! Богато?!
— Богато. Так может, ей лучше пойти на монорельсе полежать? Для образа?
— Ха-ха-ха. Хе-хе-хе. Хо-хо-хо. Уморил. Нет, Сашка, сразу видно: не театрал ты! Кухни нашей не знаешь! Вот ты мне скажи: что такое, по-твоему, Анна Каренина?
— Женщина. Несчастная. Убитая любовью.
— Это ясно. А в смысле образа?
— Образ трагический.
— Опять не то! Мимо! — ликующе вскричал папа и возбужденно потер руки. — Эх, звездолетчик ты мой! Сынуля дорогой! Что за лепет?! Ясное дело, в ваших университетах этому не учат! Да и мои коллеги!.. Не понимают!.. Бездари! Так вот: Каренина — это энергия! Персонифицированная энергия либидозного пресуществления. А? Трактовочка?!
— Чудесно.
— Стало быть, ключом к образу является что? Энергия! Полет! Напор! Грохот космодрома! А потом — все! Стоп-кадр! Обрыв! Силенцио! Дальше — тишина! Нирвана! Хлоп — и пресуществилась! В нечто высшее! Целестиальное! Чувствуешь?! «Бытие и ничто» читал? Помнишь?!
— Такое не забудешь.
— То-то же! Вот она, сцена: Леська и рельсы. Она — в короткой юбке и кожаной жакетке, как тогда было модно. Ножки, грудь, сапожки, все дела — залюбуешься! И рельсы — страшные, блестящие! — из-за кулис да прямо в зрительный зал! Контраст: хладный металл и она… Живая, горячая, чувственная, ах!.. И вот Каренина, по-твоему, что? Скажи — лежит на рельсах? Лежит, да?
