– Мы совсем разные, – медленно произнес он. – Кто ты и кто я?
Стемпл пожал плечами.
– Сдается мне, что это ты не такой как все. Ты явно не из наших мест и даже не с нашей планеты. Думаю, что ты прибыл из какого-то совершенно другого мира, о существовании которого мы до сих пор и не подозревали. Я даже не знаю, можно ли назвать тебя человеком. Прости меня, – добавил он, увидев выражение ужаса на побелевшем лице. – Я надеялся, что ты сам мне все расскажешь, но это не так уж и важно.
Пришелец покачал головой, тщетно пытаясь зацепиться хоть за какое-то воспоминание.
– Ничего из этого не выходит. Все, что меня здесь окружает, – он жестом обвел комнату, залитое дождем стекло и деревья за ним, – кажется мне незнакомым, – его голос дрожал от волнения. – Ничего из этого я не помню, но к не помню ничего из того, что меня окружало прежде. В голове сплошная пустота, просто какая-то белая пелена, как будто я только что родился. Но если я даже не из вашего мира, то ничего не остается, кроме, кроме…
Он замолчал, вспоминая начало разговора и задумался. Пришелец не понимал, как сможет жить дальше не только вдали от своего мира, своего прошлого, всего, к чему он привык, но и в изоляции от этого нового мира, в котором у него нет будущего. Он долго сидел, погруженный в свои мысли, затем его пальцы задрожали, и он в изнеможении повалился на постель, закрыв лицо руками.
Стемпл с сочувствием положил руку на сгорбленные плечи, но ничего не смог придумать, чтобы хоть как-то облегчить эту боль. Пришелец не издал ни единого звука, но, глядя на него, Стемпл подумал, что, наверное, такие муки испытывал сатана, когда его изгнали с небес.
* * *
В течение трех последующих дней шли бесконечные проливные дожди, и дороги стали совершено непроходимыми, так что домик Стемпла оказался в полной изоляции от внешнего мира. Снаружи не доносилось ничего, кроме шума и рева непогоды. Стемпл обнаружил, что его опасения насчет пришельца прошли сами собой, поскольку теперь он считал пришельца разумным существом, человеком, и гораздо более уязвимым, чем самый слабый из жителей Земли. У него была душа и эта душа страдала. Хотя теперь пришелец мог вставать и ходить, втайне Стемпл опасался, что он долго не проживет.
Что-то в нем надорвалось. Судя по всему, пришелец решил покориться своей судьбе, что бы она ни уготовила ему. Стемпл догадался об этом по его глазам – глазам несчастного, растерянного, загнанного в ловушку существа, чувствовал это по его постоянному молчанию и неуверенной походке.
Пришелец внимательно выслушивал все бесконечные объяснения Стемпла: что делать, что говорить, чего не говорить, но эти новые знания нисколько не воодушевляли его. Стемпл понимал, что пришелец просто терпеливо ждет своего конца.
На третий день у Стемпла кончилось терпение. Он, как обычно, что-то объяснял – то ли систему государственного устройства Соединенных Штатов, то ли как положено вести себя с дамами, а пришелец слушал с обычным молчаливым вниманием, как вдруг Стемпл внезапно обратил внимание на его глаза. В них было что-то такое, что заставило его остановиться на полуслове. Вспылив, он рявкнул:
– С тобой беседовать все равно, что со стеной. Но если бы я разговаривал со стенкой, то слышал хотя бы эхо в ответ.
– Извини, – спокойно ответил пришелец, стиснув ладони, – просто мне нечего сказать. То, о чем ты мне рассказываешь, совершенно незнакомо мне и я не знаю, что ответить на это.
– Но, черт побери, скажи хоть что-нибудь, задай вопрос или выскажи свое мнение, хоть что-нибудь! – выкрикнул Стемпл.
Пришелец помолчал, подбирая слова. Затем задумчиво произнес:
– Эрон, какой толк от того, что я буду знать все это?
Стемпл был настолько озадачен, что просто не знал, как ответить. По крыше громко барабанил дождь, а в воде, которой был залит, весь двор, отражались последние лучи заходящего солнца.
– Поскольку тебе придется здесь жить, – начал он наконец, – ты должен будешь найти свое место в этом мире. Люди в большинстве своем злы, невежественны и боятся всего нового и непонятного. Если не хочешь, чтобы они заподозрили в тебе чужака или неудачника и причинили тебе зло, придется хорошо изучить законы, по которым мы живем.
С минуту пришелец молча смотрел на Эрона. При свете лампы Стемпл с огорчением заметил, что его подопечный похудел и осунулся так. что выглядел не лучше, а пожалуй еще хуже, чем раньше. Пришелец спросил:
– Почему ты думаешь, что я проживу достаточно долго, чтобы воспользоваться твоими рекомендациями?
Теперь уже Стемпл не мог подобрать нужных слов.
– Что? – переспросил он.
– Эрон, разве тебе не приходило в голову, что единственным логическим финалом всего этого может стать только моя смерть?
– Что-что?
Он знал, что пришелец почти ничего не ел, но раньше Эрону просто не приходило в голову, что он может делать это намеренно.
– Какое отношение может иметь логика к твоей ситуации?
– Еще какое, – спокойно настаивал тот, – в этом мире я ничто, даже меньше, чем ничто. Пришелец в чужих краях, где все будут настроены против меня. Я – это больше не я, но и ничто другое. Так что мне остается только умереть.
– К черту все эти глупости! – заорал Эрон. Пришелец лишь посмотрел на него своими чистыми черными глазами, констатировав про себя вспышку эмоций, но никак не реагируя на него.
– Извини меня, Эрон, – заговорил он с искренней интонацией в голосе, – я высоко ценю то, что ты представляешь мне право сделать выбор, но как ты думаешь, чему я могу научиться? Ведь я абсолютно неопытен, меня сразу же распознают и, если твое мнение насчет человеческой природы верно, то очень скоро убьют. Поскольку ваша цивилизация еще не научилась строить космические корабли, мое появление здесь сочтут ненормальным, и для людей логичнее всего будет уничтожить меня, а не оставить здесь. Но даже если меня и не убьют, к чему продолжать этот маскарад? Я всегда буду не таким как все. Я всегда буду один. Так зачем мне тогда жить?
Стемпл некоторое время молча смотрел на его резко изогнутые брови, странные уши, наполовину прикрытые длинными черными волосами, черные глаза на лице, не выражавшем ничего, кроме смертельной тоски.
Как ни странно, Стемплу вспомнились те времена, когда он сам страдал от одиночества и, как тогда казалось, находился в безвыходном положении.
Тогда Эрону было всего десять лет, и ему приходилось торчать целыми днями в душной бостонской мастерской, где совершенно некуда было деться из единственной переполненной народом комнаты и нечего было есть, кроме того, что ему давали за работу. Как только он вспомнил вкус того водянистого супа и постоянно царивший в спертом воздухе запах пота, его охватило отчаяние. Никакого выхода, и никого это не волнует.
