Много лет спустя мы с Кларой встретились — на вечеринке у старых друзей. Нам тогда обеим было слегка за тридцать. Клара даже не узнала меня, да и сама она изменилась: не было пронзительного взгляда. Клара к тому времени стала матерью четверых детей — измотанной, но жизнерадостной. И она ничегошеньки не помнила о принцессе Эбоните и о Королевстве алхимиков. И обо мне.
А ведь я считала ее лучшей подругой.
Моим вторым близким другом тоже стала женщина — Хелен Кларк, мы вместе изучали историю в Эдинбургском университете. Ни я, ни она не были родом из Шотландии и точно не знали, почему выбрали именно этот университет, почему забрались так далеко от дома. Но время учебы вспоминается мне как нечто волшебное. Главная достопримечательность Эдинбурга — замок на горе, нависающий над городом, над зданиями в георгианском и викторианском стиле. Мы изучали историю Эдинбурга, прочли все книги, события которых происходили в этом городе — «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда»,[1] «Тайные записки и признания оправданного грешника»[2] и детективы Иана Рэнкина. И какую бы книгу я ни прочла, вслед за мной ее проглатывала Хелен.
Я обожала историю, читала взахлеб, не забывала ни единого факта. Но настоящим ученым была именно Хелен. Она пришла в наш университет, осененная сиянием славы. Все знали, что ей предлагали место в Оксфорде, но она отказалась. Я как-то была у Хелен в гостях: занавески в доме шелковые, в каждой комнате милые безделушки — и ни пылинки. Все разговаривали с иронией, не спеша, обстоятельно. Ах, какая это была семья. Мои-то родители — из деревни, из них так и перла энергия, они постоянно устраивали игры по праздникам. Как я хотела, чтобы на их дом свалился метеорит, и они погибли быстро, безболезненно и геройски. Тогда бы меня удочерила семья Хелен.
На выпускных экзаменах Хелен получила заслуженную четверку, а я — оценку «отлично», а также заверения преподавателей, что меня ждет большое будущее. После этого, однако, мы с Хелен стали общаться все реже. Она вернулась домой, не попрощавшись, и ни разу не приехала на встречу выпускников. И десять лет спустя я все еще писала ей длинные письма (да, письма, не электронные, а на бумаге!), в деталях рассказывала о своих интеллектуальных начинаниях и неудачах, о проблемах с парнями, излагала взгляды на жизнь. Хелен ни разу не ответила. Мы, бывало, созванивались с ней, но вживую встретиться не получалось никак.
Потом до меня дошел смысл происходящего. Я перестала писать Хелен письма, звонить. Сейчас я даже не могу вспомнить ее лица, но помню то особое чувство, будто мы были великой парой, инь и ян, правое и левое, две половинки одного целого.
А оказалось, что все не так. Дружба закончилась, мы стали чужими.
Если честно, мне до сих пор больно вспоминать об этом. Почему Хелен не родилась в семье победнее? Как она могла вычеркнуть меня из своей жизни?
Естественно, я жила дальше, заводила новых друзей, но они не становились мне по-настоящему близки. Не было той насыщенности в отношениях.
И на социальную неприспособленность тут не сошлешься. Напротив, я была в меру разговорчива, природа не обделила меня чувством юмора. Я легко сходилась с людьми. В общем и целом, общение со мной доставляло удовольствие.
Но сближаться с людьми не выходило. Что-то во мне постоянно сопротивлялось. Наверное, неудачный опыт прошлых лет — сначала Клара, потом Хелен… Или, может быть, я стала чересчур независимой.
Моего третьего друга (и любовника) звали Том. Он был не такой, как все, особенный. И он не бросил меня.
Теперь, когда я вспоминаю о нем, мне кажется, будто это я его бросила.
В детстве веснушки меня красили. Все так и говорили: «Ой, гляньте, какая прелесть!» или «Что за симпатичные веснушечки!» Я принимала эти слова за правду. Возможно, они и были правдой. Но теперь… Веснушки — прелесть? Что за бред!
Они — проклятие!
Резковато? Пожалуй… ну ладно, ладно, подростком я воспринимала их вовсе нейтрально. Что меня раздражало, так это очки в квадратной оправе — к ним-то нейтрально относиться нельзя, когда у ровесников в ходу контактные линзы. Однако дефект зрения у меня был какой-то особенный: сочетание астигматизма и миопии, линзы никак не поставишь. Ну просто полный комплект уродины: очки, веснушки и бледная кожа, которая никогда не загорает — только сгорает.
Как-то летом, когда мне было четырнадцать, мы с семьей выбрались на пляж. Вечером обгорелая кожа слезала с меня целыми лоскутами. Я ревела, от слез саднило ожоги на щеках. А ведь мама говорила: «Шла бы ты в тенек…»
В шестнадцать я обгорела так, что вынуждена была два дня проваляться в постели. Мама лишь буднично так заметила: «Ну, доча, я ведь предупреждала…»
Как-то я прочла в одном журнале статью о том, что веснушчатым солнечные ванны вообще противопоказаны. Значит, во всем были виноваты веснушки.
Не то чтобы я была глупая или беззаботная. Я вовсе не подставлялась намеренно под палящие солнечные лучи. Мне только казалось мучительно трудным носить летом панаму, длинные юбки, держаться в тени. Лучше б я родилась вампиром — тогда бы моя опасная и злая натура хоть как-то компенсировала страдания. Так нет же, я была просто бледной девчушкой. И вдобавок веснушчатой. Вы когда-нибудь слышали, чтобы у вампиров были веснушки?!
Вывод: веснушчатые люди — прирожденные неудачники.
Что еще хуже, на солнце веснушек становилось больше. Иногда летом я покрывалась пятнами, будто какое-нибудь инопланетное чудище из «Стар-трек». В двадцать лет я смирилась со своей внешностью: что ж, очки и веснушки — мой крест, они определят всю мою дальнейшую жизнь. Я смирилась с тем, что никогда уже не стану классной, сногсшибательной Леной, у которой ум острее бритвы. Я приготовилась стать просто бедной замухрышкой.
Я возненавидела загар. Возненавидела фотомоделей — длинноногих девиц с бронзовой кожей, парней с обнаженными торсами и выпирающими кубиками пресса.
Мне нравилась Флоренция, я часто ездила туда после двадцати лет. Но во Флоренции плюнуть некуда было из-за бесстыдно выставленного напоказ загара: город кишел привлекательными, улыбающимися и счастливыми сексуальными, а главное — загорелыми молодыми людьми в откровенных шортах и рубашках. Они были повсюду, и я ненавидела их.
Подлинное удовольствие я получала, рассматривая скульптуры Донателло и Джамболоньи в Барджелло и Давида Микеланджсло — в Академии. Я наслаждалась видом обнаженных мускулистых тел; модели, с которых их лепили, может, и щеголяли бронзовым загаром, но от меня его скрывал мрамор.
