— Читал я в «Комсомолке», — говорит Михалыч, ни к кому не обращаясь, — в Англии научились прямо из травы молоко гнать. Без посредства коровы. Молоко как молоко, запах только немного...
— Бесспорно, возможная вещь, — подтверждает Петька. — А что такого? — И смотрит на Маевского.
Тот молчит, думает о своем. О том, что отсекатели надо было прогнать отдельно на всех режимах, поглядеть, как сработают магниты. Ну да теперь что ж об этом думать? Поздно. И он стал думать о том, что надо не забыть попросить у Никиты из семнадцатой лаборатории магнитофонные ленты с «новой Имой Сумак» и переписать.
Вот вышел Кудесник. Щурится на солнце.
— А где Сергей?
— Пошел в лабораторию, — отвечает Маевский.
— Я тоже пойду... Давайте, Михалыч, запустим еще пару-тройку раз с мягким остановом...
— Сейчас сделаем, — отвечает Михалыч, не двигаясь с места и не глядя на Бориса. Его немного обижают слова Кудесника: будто он сам не знает, что надо делать.
Кудесник уходит. Его фигура на прямой асфальтовой дорожке видна еще долго. Он идет быстро, размашисто. Потом вдруг начинает скакать через лужи, как козел. Весна! Солнце! Запустилась ТДУ! И вообще все отлично! Михалыч видит это, чуть улыбается и говорит категорически:
— Пошли.
И снова стенд. Все снова стоят по местам.
— Пуск, — снова громко и спокойно говорит Редькин, и снова все заливает Звук.
Правая рука Игоря сжата в кулак, большой палец оттопырен и смотрит вниз. В древнем Риме зрители этим жестом приказывали гладиаторам добить поверженного врага. Тут — это знак постепенного торможения. Палец кверху — постепенного разгона. Михалыч видит палец и медленно вращает штурвальчик на пульте. Звук плавно меняет тон. И вдруг прерывается с захлебывающимся посвистом.
— Насосы стоп! — кричит Михалыч Петьке прежде, чем Редькин и Маевский успевают сообразить, что произошло. Руки Петьки молниями ударяют в кнопки пульта.
— Все стоп, — уже спокойно говорит Михалыч и оборачивается к Редькину. — Отсекатель. Какой, не знаю.
— Пошли посмотрим, — говорит Игорь.
— Все вырубил? — спрашивает Михалыч Петьку. — Включи вентиляцию.
Михалыч, Игорь и Юрка склоняются над хитросплетениями трубопроводов.
— Вот он, — говорит Юрка и тычет пальцем. — Наверное, магнит втягивает иглу рывком.
— Я плавно регулировал, — говорит Михалыч.
Игорь лезет рукой туда, куда показывал Маевский, и тянет что-то двумя пальцами.
— Горячая, зараза! Так и есть. Ты плавно регулировал, и магнит тянет плавно, а у иглы тугой свободный ход, и она идет рывком... Давайте еще попробуем, я ее покачал, вроде теперь ничего...
Они выходят из бокса, и все повторяется. Только теперь Михалыч может уже не кричать Петьке. Петька внимателен, весь подобрался, как кот у мышиной норы.
Двигатель снова захлебывается.
У Игоря бешено злой вид. Едва отключили коммуникации, он влетел в бокс и, шепча ругательства, опять что-то тянет, обжигая руки, скалясь и гримасничая.
— Опять она? — спрашивает Маевский за его спиной. Он сохраняет завидное хладнокровие.
— А то кто ж? — огрызается Редькин.
— Придется разобрать отсекатель...
Игорь что-то яростно дергает к себе — от себя, к себе — от себя...
— Еще раз попробуем, последний раз, — говорит он.
И снова все на местах.
— Пуск.
И снова Редькин жестом римлянина тормозит двигатель. Палец нетерпеливо тычет: вниз, вниз, вниз! Михалыч, уже не глядя на палец, вращает осторожно, словно штурвальчик хрустальный и он боится его отколоть. И опять звук срывается в клокочущий посвист.
— Сволочь! — кричит Игорь и рывком кидается к двери бокса.
— Куда?
Но крик Михалыча обрывает короткий, глухой, будто далекий взрыв.
Руки Петьки на кнопках. Красивое лицо Маевского в шлеме. Он обернулся от приборной стенки и так застыл, судорожно сжав рукоятку с кнопкой.
Из приоткрытой Игорем тяжелой двери в бокс стелется по полу голубоватый дымок. Михалыч бросается в бокс и очень быстро вновь появляется в двери, держа под мышки обвисшее, неживое тело Редькина. Его мокрая, липкая от крови голова свесилась вниз и чуть в сторону.
— Помоги, — хрипло говорит Михалыч Маевскому.
А Маевский все не знает, куда девать ручку с кнопкой, беспомощно оглядывается по сторонам, непонятно спокойный и медлительный. Наконец он вешает шнур на фотоаппарат, подходит, очень осторожно берет и поднимает ноги Игоря.
— Ничего, ничего, — шепотом говорит Михалыч, — об дверь его чуток...
У дверей стенда, там, где совсем недавно курили, маленькая толпа окружила тупоносый санитарный автобус. Двое в белых халатах выносят из дверей носилки. Белая, вся в чистых бинтах голова Игоря. Почерневшее лицо. Перед дверцами автобуса санитары чуть замешкались. Борис Кудесник подходит к самым носилкам, берет руку Редькина. Секунду они молча смотрят друг на друга очень серьезно. Потом Игорь подмигивает Борису. Подмигивает, как только может весело. Весело изо всех сил.
Подмигивающий кот над столом Редькина. Пять инженеров сидят на своих местах. Просто сидят, не читают, не пишут, не двигают движками линеек. Сидят прямые, спокойные, все опаленные взрывом там, в боксе. И у всех какие-то неживые руки, в неживых, странных позах.
За окном уже сумерки.
Вдруг резко зазвонил телефон. Борис Кудесник сидит неподвижно, будто не слышит. А может быть, и не слышит. Ширшов взял трубку.
— Да... А, простите, кто его спрашивает?
Сергей прикрывает рукой трубку и говорит, обращаясь ко всем:
— Это из дому... Как же им сказать?
Нина быстро закрыла лицо руками, ткнулась в стол.
Ночь. Бахрушин медленно выходит из проходной, идет к «Волге». И вдруг останавливается, увидев мотоцикл Редькина. Пустая площадка, только «Волга» и мотоцикл. Железная глазастая зверюга с детенышем. Бахрушин долго стоит и смотрит на мотоцикл. Одна мысль: «Неужели он умрет?»
Ночь. За столом под абажуром перед большой чашкой чая, неподвижно глядя куда-то вдаль, сидит Главный Конструктор. «Редькин, — думает он. — Какой же он, этот Редькин?.. Никак не могу вспомнить его лицо... Фамилию помню. Редькин, который у Бахрушина делает мягкую ТДУ. Хорошо помню... А вот лицо... Очень трудно и... Очень надо запоминать лица... Я обязан помнить тысячи лиц... Редькин... Редькин... Говорят, увлекся и забыл обо всем... Но где-то, в главном, он прав... Что стоят те, которые не увлекаются... Увлеченность должна быть постоянным состоянием человека... Редькин, Редькин, никак я тебя, дружище, не вспомню...»
Вошла жена.
