В этой ситуации не существовало выигрышной стратегии. Если уж очаг взрыва можно перенести из любого пункта земного шара в любой другой, — значит, можно уничтожить все живое на пространстве какой угодно величины.
С точки зрения энергетики классический ядерный взрыв является расточительством, ибо в эпицентре его происходит «сверхубийство». Здания и тела разрушаются в тысячи раз основательнее, чем это требуется для военных целей, и в то же время ослабление поражающей силы по мере удаления от эпицентра позволяет выжить — в сравнительно простом убежище — уже на расстоянии какого-нибудь десятка миль.
С точки зрения экономности Экстран был идеальным средством. Огненные шары классических взрывов с его помощью можно было расплющить, раскатать в виде смертоносной пленки и подстелить ее под ноги людям на всей территории Азии или Соединенных Штатов. Этот тончайший локализованный в пространстве слой, выделенный из геологической коры континентов, можно было моментально превратить в огненную трясину. На каждого человека приходилось как раз столько высвобожденной энергии, сколько необходимо было для его смерти. Но у гибнущих штабов оставались считанные мгновения, чтобы отдать приказ подводным лодкам с ядерными ракетами. Умирающий еще мог уничтожить противника. А если он мог, то следовало ожидать, что он так и поступит. Значит, дверь технологической ловушки наконец захлопнулась!
Я искал выход, рассуждая с позиций глобальной стратегии, но после расчетов все мои варианты рушились. Я работал быстро и умело, но пальцы у меня дрожали, а когда я наклонялся над выползающей из машины лентой, чтобы прочесть результаты, сердце бешено колотилось, я чувствовал палящую сухость во рту и колики в животе, словно кто-то туго перевязал мне кишки, так что в них врезалась веревка. Я наблюдал эти симптомы висцеральной[29] паники своего организма с холодной насмешкой — как будто страх сообщился только моим мышцам и кишечнику. Я не ощущал ни голода, ни жажды, поглощая и впитывая колонки цифр, и почти пять часов подряд задавал машине все новые и новые программы. Вырванные из кассет ленты я комкал и совал себе в карман. Наконец я понял, что работаю уже впустую.
На улицу я вышел, как в чаду. Смеркалось; поселок, залитый ртутным сиянием фонарей, врезался искрящимися очертаниями в темноту пустыни, и только в менее освещенных местах можно было заметить звезды на темном небе. Я нарушил слово, которое дал Дональду, и пошел к Раппопорту. Он был дома. Я вкратце рассказал ему все. Он оказался на высоте — задал всего лишь три-четыре вопроса, которые свидетельствовали о том, что он сразу ухватил всю значимость открытия и его последствия. То, что мы работали тайком, его ничуть не удивило. Он вообще не обратил на это внимания.
Не помню, что он сказал, просмотрев ленты, но из его слов я понял, что он чуть ли не с самого начала ожидал чего-то подобного. Страх неотступно ходил за ним, и теперь, когда его предчувствия сбылись, он ощутил даже некоторое облегчение — то ли от интеллектуального удовлетворения, то ли попросту от сознания конца. Видно, я был потрясен сильнее, чем полагал, потому что Раппопорт занялся сначала мною, а не гибелью человечества. Со времени скитаний по Европе у него сохранилась привычка, которая казалась мне смешной. Он следовал принципу omnia mea mecum porto,[30] словно бы инстинктивно готовился к тому, что в любую минуту снова придется стать беженцем. Именно этим я объясняю, почему он хранил в чемоданах своего рода «неприкосновенный запас» — вплоть до кофеварки, сахара и сухарей. Была там и бутылка коньяку — она тоже очень пригодилась.
Началось то, что мы позже назвали погребальным пиршеством. Правда, наш покойник был еще жив и даже не подозревал о своем неизбежном конце.
Мы пили кофе и коньяк, окруженные такой тишиной, словно находились в абсолютно безлюдном мире, словно уже совершилось то, чему лишь предстояло совершиться. Понимая друг друга с полуслова, обмениваясь обрывками фраз, мы прежде всего прикинули последовательность предстоящих событий.
У нас не было разногласий из-за сценария. Все средства будут брошены на создание установок Экстрана. Такие люди, как мы, уже не увидят дневного света. За свою скорую гибель пентагоновские вояки захотят прежде всего отомстить нам. Они не падут ниц и не поднимут лапки вверх. Поскольку рациональные действия окажутся невозможными, они примутся за иррациональные. Коль скоро ни горные хребты, ни километровой толщины сталь не смогут защитить от удара, они увидят спасение в секретности. Начнется размножение, рассредоточение и самопогребение штабов, причем главный штаб перейдет, наверное, на борт какой-нибудь гигантской атомной подводной лодки либо специально построенного батискафа, который будет следить за ходом событий, укрывшись на дне океана.
Следуя афоризму Паскаля о мыслящем тростнике, который стремится познать механизм собственной гибели, мы набросали в общих чертах контуры своей и чужой судьбы. Затем Раппопорт рассказал мне о попытке, которую он предпринял весной этого года. Он представил генералу Истерлэнду, который был тогда нашим шефом, проект соглашения с русскими. Раппопорт предлагал, чтобы мы выделили группу, которая по характеру и численности специалистов соответствовала бы группе, выделенной русскими для совместной работы над расшифровкой Послания. Истерлэнд снисходительно объяснил ему, какая это была бы наивность. Русские, сказал он, выделили бы какую-то группу для видимости, а тем временем сами работали бы над Посланием.
Мы взглянули друг на друга и засмеялись, потому что оба подумали об одном и том же. Истерлэнд просто-напросто рассказал ему то, о чем мы узнали только в эти дни. Уже тогда Пентагон сам установил принцип «двойственности». Мы ведь представляли собой «мнимую группу», причем сами того не знали, а тем временем генералы имели в своем распоряжении другую группу, видимо облеченную большим доверием.
Какое-то время мы обсуждали склад психики наших стратегов. Они никогда не принимали всерьез людей, упорно повторяющих, что самое важное — это сохранение человеческого рода. Пресловутое ceterum censeo speciem perservandum esse[31] они воспринимали как лозунг, похожий на все прочие лозунги, то есть как слова, которые положено произносить, а не как фактор, который нужно учитывать в стратегических расчетах. Мы выпили достаточно коньяку, чтобы потешить себя предвидением того, как генералы, живьем поджариваясь, будут отдавать последние приказы в оглохшие микрофоны — ведь морское дно, как и любой уголок планеты, уже не будет убежищем. Мы нашли одно-единственное безопасное место для Пентагона и его сотрудников — под дном Москва-реки, но как-то маловероятно было, чтобы наши орлы сумели туда пробраться.
