Едва сдержав вздох облегчения, дядя Толя спросил:
— Хоть за хорошего человека просватали, или что?
— Да за Юлиана Бобрынича, сына кривой мельничихи! Вот за какого хорошего человека! — выкрикнула Василиса. В голосе у нее клокотала обида.
— А что не так с этим Юлианом? Хромой? Кривой, в мамашу уродился? Или лицом непригожий?
— Лицом-то он ничего. Не хуже многих. И не хромает… Богат вдобавок, силен… И нрава доброго, рукоприкладствовать не станет, — перечисляла, загибая пальцы, Василиса. — Но не люб он мне! Не люб — и всё!
— А кто тогда люб? — поинтересовался дядя Толя, мысленно приготовляясь к длинной исповеди нежного девичьего сердечка.
— А никто.
— Вот совсем никто-никто? Совсем-совсем нелюб? — с недоверием переспросил дядя Толя.
По его наблюдениям девушки — это такие создания, которые способны часами, часами говорить о любви и чувствах. Даже когда нету ни особенной любви, ни особенных чувств.
— Совсем. Ну, ни капельки. Никто, — твердо отвечала Василиса.
— Но хоть был кто-то люб? Когда-то?
— Ну, когда в школе еще… В мужской половине парень один был, из деревни Березовка, Михаил. Встречались мы. Дролечкой его звала… Но потом охладела.
— Без причины охладела? Или напортачил твой Михайло?
— Без причины. Просто скучно мне с ним стало. Он только про хозяйство и мог говорить. Что и где посеет, когда батюшка его землей наделит… Какие у себя на дворе порядки заведет… Кого выгонит взашей из работников… Кого возьмет… А потом все интересовался моим приданым… Спрашивал, можно ли сватов ко мне по осени заслать…
— А ты?
— Не до чего мне были его сваты, дядя Толя… И замуж я не хотела… И этот Юлиан проклятущий — тоже не до чего! — сказала Василиса и… разрыдалась, уронив голову на колени.
Дядя Толя утешать ее не спешил. По опыту общения с дочерью Ангелиной он помнил: эти утешения ведут только к удвоению мощности и прочувствованности рева. И надо просто переждать, когда настроение переменится.
Настроение и впрямь переменилось. Хотя и не радикально.
— В общем, позавчера смотрины были, — продолжила Василиса, очень этнично высморкавшись в подол своего сарафана. — Всё как всегда. «Молодой гусачок ищет себе гусочку. Не затаилась ли в вашем доме гусочка?» — спрашивали сваты. А мой тятя отвечал им: «Есть у нас гусочка, но она еще молоденька.» Ну и так далее, как положено… В общем, согласился батюшка! Пообещал меня сватам! Даже у меня не спросясь! Даже слова мне не сказавши! Как будто я скотина какая, навроде ярочки или гусыни! А вчера батя с братьями ездили на мельницу к матери Юлиана, вдовице, хозяйство ихнее смотреть. Как будто раньше не видели. Батюшка пожелал лично удостовериться, что житься мне там привольно будет… Сундуки их как следует прошерстил… В кладовых прогулялся, в подвалах… Можно подумать, в сундуках да кладовых дело! Да как по мне, хоть там у них в горницах из золота всё! Хоть смарагдами всё облеплено! Не люб — значит не люб!
— И что теперь?
— А ничего. На завтра запоруки объявлены, — замогильным голосом произнесла Василиса.
— Что еще за «запоруки»?
— Ну, это когда обе стороны — мой батя и Юлианова матушка — о том, что по рукам ударили нас с Юлианом поженить, народу нашему сказать должны. После этого уж к свадьбе готовиться будут. Мы с Голубой и другими подружками милыми приданое разбирать станем — белье да рубахи, скатерти да занавеси… Бабы начнут снедь к свадебному дню готовить, сарафан мне шить. А там и торжество… Поедем свадебным поездом по всей деревне. После — пир… Первый день — сплошное пьянство да чревоугодие, второй день — чревоугодие да пьянство, ну может еще мордобитие, если повезет… А после второго дня все будут считать, что таперича рохля и нюня Юлиан — мой законный супруг. И может из меня веревки вить до самого последнего моего дня!
Последние слова Василиса почти прокричала, голосом, в котором так много было возмущения и обиды!
«А вот не прокалывала бы себе уши в Усольске, отец небось еще пару лет потерпел бы с этим замужеством дурацким. Глядишь и подобрал бы кого-нибудь поприличней этого мельничихина сына Юлиана», — огорченно вздохнул дядя Толя.
Они говорили еще долго.
И теперь настала очередь дяди Толи проявить заботу.
Он угощал воеводину дочь шоколадным драже из своих рюкзачных закромов. Кормил черникой, кое-как собранной на ближайшем болоте. Поил студеной ключевой водой.
А Василиса только жаловалась да плакала, ломая руки.
— Зачем мне этот Юлиан?! Зачем свадьба?! Зачем на каторгу эту семейную меня раньше времени отдавать?!
— Всех отдают, Василисушка, — мягко увещевал бедняжку дядя Толя, прихлебывая «Народное вече» из берестяной чашки, смастеренной поутру («Видать, дозу ретроспективности уже хапнул здесь, на Таргитае», — ухмылялся пилот). — И тебе потерпеть придется. Такой уж у вас в деревне обычай! Да что там «в деревне»! Во всем Большом Муроме обычай такой!
— Такой-такой, а не такой! — взвилась Василиса. — Была у меня подруга, Власа. Так ее после школы матушка и батюшка в Новгород Златовратный отправили! На врача учиться! И никакого Юлиана ей под бок не подкладывали! А всё потому, что матушка у Власы жива была. Вот если бы моя матушка, Злата, была жива, она бы этой свадьбы с Юлианом ни в жисть не допустила! Костьми бы легла, а на эту мельницу растреклятую меня никогда бы не отправила!
Дядя Толя только пожал плечами.
Откуда ему было знать: может и впрямь было бы так? А может Злату, мать свою, Василиса попросту идеализирует. И будь она жива, то, завидев на пороге дщерь, напившуюся дешевой водкой, разряженую по-московитски, в одежды нечистые, тоже кричала бы в унисон своему мужу Воеводе, что замуж нужно девку отдавать, и срочно! Потому что гибнет ведь! Гибнет на глазах!
— А уж в Усольске про все эти смотрины и рукобития без согласия невесты, то есть меня, уж и думать все забыли! Дикостью такое считают! Вот живи мы в Усольске, я бы и в академию поступить могла. Чтобы на пилота учиться!
— По-любому нет в Усольске академии, — вставил дядя Толя.
— А я и не говорю, что есть! Не говорю! Но я бы из Усольска в Новгород полетела! — («Так и сейчас вроде ничего не мешает», — подумал дядя Толя, но промолчал.) — А так всю жизнь с детьми сидеть… То кормишь, то опять беременная… То беременная, то кормишь… И так — всю жизнь, до самой смерти!
После этих слов Василиса опять зарыдала. Да еще горше прежнего.
Нет, Ангелина, его дочь Ангелина никогда не рыдала так. Не было повода.
И тут в душе у дяди Толи что-то важное дрогнуло. Он допил свою водку и сказал Василисе твердым отцовским голосом: