У жреца Укруфа голос был по-женски высок.
– Бог богов Нетон да поможет мне совершить правосудие, – произнес он нараспев вступительный стих. – Кто посягнет на величье Тартесса, иль усомнится в Сущности Сути, иль по-иному ущерб причинит государству, – будет сурово и скоро наказан согласно закону, все же именье злодея отпишут в казну, в Накопленье. – Он перевел дыхание и пропел на самой высокой ноте: – Суть же основ, как изрек Ослепительный, царь Аргантоний, да пребудет вечно...
– ...В голубом серебре! – грянул нестройный хор.
И начался суд.
– Как твое имя? – вопросил Укруф.
– Я Нирул... сын медника Нистрака и жены его Криулы, – ответил подсудимый, пальцы его дрожали и бегали по складкам гиматия.
– Ты светловолос, – бесстрастно продолжал Укруф, – и в обличье твоем есть инородное. Достаточно ли чиста твоя кровь?
– Я тартессит! – поспешно выкрикнул Нирул.
Укруф покачал головой.
– Меня ты не проведешь. Пришла ли сюда твоя мать?
– Да... – раздался испуганный голос. Из толпы горожан выступила вперед, к краю бассейна, пожилая сутулая женщина в стареньком пеплосе. – Я здесь, блиста... фу... светящий...
– Сверкающий, – терпеливо поправил Укруф. – Скажи, Криула, кто были твои отец и мать по крови?
– По крови?.. Да откуда ж я знаю, сияю... фу... сверкающийся... Отец возчиком был при руднике. Возил слитки... Приедет, бывало, в город, весь в пыли, возьмет меня двумя пальцами за нос и говорит...
– Помолчи, женщина. – Судья перевел холодный взгляд на Нирула. – Как известно, – продолжал он, – я хорошо разбираюсь в таких вещах, как чистота крови. Я по сомневаюсь, что у тебя в роду был цильбицен или, напротив, цильбиценка.
– Да нет же, сверкающий Укруф, – нервно возразил Нирул. – Я чистокровный тартессит, уверяю тебя...
Тут из толпы раздался громыхающий бас:
– Эх, лучше уж не обманывать! Уж лучше все как есть... Мать у меня, точно ты сказал, сверкающий, цильбиценка была. Отец в стражниках служил на западной границе, а там эти кочевали, цильбицены, ну он, значит, и спутался с одной...
Укруф подслеповато смотрел на говорившего – коренастого ремесленника с рыжеватым клином бороды.
Я не разрешал тебе говорить, – сказал он строго, – но раз уж ты начал, то продолжай. Ты отец Нирула?
– Да, Нистрак я, медник... Я к чему это? Не годится, думаю, сверкающего обманывать, уж лучше, думаю, все как есть...
– Но ты никогда не говорил мне об этом, отец! – вскричал Нирул.
– Не говорил, точно... Чего уж тут хорошего – с цильбиценами кровь мешать, я законы знаю... Но раз такое дело, не годится, думаю, обманывать высокородных. Я никогда не сомневался, и про эту... Сущность... все как есть знаю. Я наш!
– Похвально, – сказал Укруф. – Похвально, Нистрак. Чистосердечное признание отчасти искупает тяжкий изъян твоего происхождения. Можешь вернуться на место. – Он снова обратился к Нирулу, и тот перевел растерянный взгляд с отца на судью. – Доказано, Нирул, что ты не совсем чист по крови. Пойдем дальше. Ты сам признал, что ты сын медника. Почему ты не стал работать в отцовской мастерской?
– Я... я сызмальства писал стихи. А это занятие ничем не хуже иных...
– Рассуждаешь, – неодобрительно заметил Укруф. – Стихотворство не всем дозволено. Где ты выучился стихотворству?
В глазах Нирула зажглись гордые огоньки.
– До сих пор я полагал, что стихотворство – дар богов и не нуждается в дозволении. Я не могу не писать стихов – так же, как не могу не дышать. Мои стихи заметил сам сверкающий Сапроний, и он напутствовал меня...
– Ты ввел меня в заблуждение! – звучным голосом объявил Сапроний, привстав с сиденья и упершись руками в барьер. – Да если б я знал, что в твоих жилах течет презренная цильбиценская кровь, я бы велел рабам отлупить тебя бычьими плетьми, а стихи твои выбросил бы в яму для отбросов!
Нирул сник. Он опустил светловолосую голову, зябко повел плечами.
– Говорил я ему, – прогромыхал Нистрак, – говорил: брось писанину, не нашего ума это дело... Старшие его братья работают со мной но медному ремеслу, не суются куда не надо... А этот... Вон, разоделся. Одежду ему пеструю подавай и сладкую еду... Умничает все...
– Тебе не следует говорить без дозволения, – сказал Укруф, – но объясняешь ты правильно. Что станется с Тартессом, если все сыновья медников, пренебрегая своим ремеслом, начнут строчить стихи? Кто, я спрашиваю, станет к горнам? Уж не блистательные ли?
– Го-го-го-о! – грубый хохот прокатился по толпе горожан. – Блистательные – к горнам! Умо-ора!
Укруф выждал, пока прекратится смех, и торжественно продолжал:
– Как видите, смешна даже мысль о подобной нелепости. Прислушайся, Нирул, к здоровому смеху своих сограждан, и ты поймешь, сколь тщетны и преступны твои потуги расшатать Великое Неизменяемое Установление.
– Я не расшатывал! – возразил Нирул, побледнев. – Наоборот, я в своих стихах воспевал Неизменяемость...
– Ты воспевал, – иронически отозвался Укруф. Рука его нырнула в складки черного одеяния и извлекла лист пергамента. – Посмотрим, как ты воспевал. – Он отдалил пергамент от глаз. – Вот. В конце одной строки «Арган», а в начале следующей – «тоний». Страшно вымолвить, но ты раздвоил великое имя царя Тартесса.
В толпе послышался ропот. Сверху, с возвышения, где сидели высокорожденные, неслись негодующие выкрики.
– Сверкающий! – воскликнул несчастный Нирул, приложив руки к груди. – Клянусь Нетоном, это непреднамеренная описка... Перо в порыве вдохновения подбежало к краю пергамента и... Всеми богами клянусь, у меня даже в мыслях не было посягать...
– Пергамент доказывает обратное.
– Это стихотворение... оно удостоилось на состязании высочайшего одобрения!
– Для слуха было незаметно, но недремлющий глаз светозарного Павлидия сразу обнаружил преступное намерение.
– Это ужасная ошибка! Я всегда боготворил Ослепительного, мудрого учителя поэтов Тартесса... Я всегда следовал...
– Помолчи, Нирул. Кричишь, как на базаре. Твое преступление доказано. Теперь я спрашиваю: случайно ли оно?
– Случайно, сверкающий, клянусь...
– Оно не случайно. Мне известно, что ты втайне сочиняешь стихи, уклоняющиеся от образцов.
– Навет!
Укруф сделал слабое движение рукой, и тотчас слева из толпы горожан выдвинулся человек с неприметным, как бы заспанным лицом. Он почтительно поклонился судье, тренькнули его медные серьги.
