— Люблю тебя… тебя… тебя…
— Ну, Измаил!
— Я не могу высказать, как много ты значишь для меня. Приди ко мне и будь моей любовью. Лизбет, Лизбет, Лизбет!
Из меня хлынули потоки поэзии. Ураганы страстных признаний рвались из моего клюва. Я молил ее спуститься в бассейн и дать обнять себя… Она засмеялась и сказала, что не одета для купания. Это было правдой: она только что вернулась из города сразу же после ареста. Я настаивал. Я умолял. И она уступила. Мы были одни. Она сняла одежду и шагнула в бассейн. Лишь мгновение я видел ее нагой. Это заставило меня содрогнуться: ужасные покачивающиеся молочные железы, так мудро прикрытые обычно, полоски болезненно-белой кожи в тех местах, куда не могло проникнуть солнце, неожиданное пятно волосяного покрова… Но стоило ей оказаться в воде, как я забыл обо всех этих несовершенствах и ринулся к ней.
— Любовь! — воскликнул я. — Благословенная любовь! — я прижал к ее телу плавники, копируя объятия. — Лизбет! Лизбет!
Мы оказались под водой. Впервые в жизни я познал истинную страсть, ту, которую воспевают поэты, которая овладевает даже самыми холодными душами. Я прижал ее к себе и почувствовал, что ее окончания передних конечностей (“кулаки”) колотят меня в области груди и принял это сначала за знак того, что моя страсть встретила ответное чувство. Потом до моего затуманенного любовью сознания дошло, что ей, возможно, не хватает воздуха. Я поспешно вынырнул. Моя дорогая задыхающаяся Лизбет жадно глотнула ртом воздух и стала отбиваться от меня. Я в удивлении выпустил ее. Она поспешно устремилась к краю бассейна и без сил повалилась на бортик. Ее бледное тело била дрожь.
— Прости меня, — громыхнул я. — Я люблю тебя, Лизбет! Я спас станцию во имя любви тс тебе!
Она чуть приоткрыла губы в знак того, что не сердится на меня, и слабым голосом сказала:
— Ты чуть не утопил меня, Измаил!
— Я пошел на поводу у чувства. Приди ко мне. Я буду нежен.
— Измаил, ну что ты говоришь!
— Я люблю тебя! Я люблю тебя!
Я услыхал шаги. Доктор Мэдисон с энергостанции почти бежал. Лизбет торопливо прижала руки к молочным железам и обмотала раскиданную одежду вокруг нижней половины своего туловища. Мне было больно это видеть, ибо разве то, что она предпочитала прятать от него эти места, эти безобразные части тела, не свидетельствовало о ее любви к нему?
— Что с тобой, Лиз? — спросил он. — Я услышал крик…
— Ничего, Джеф. Это всего лишь Измаил. Он принялся обнимать меня в воде. Он влюбился в меня. Джеф, представляешь! Он влюбился в меня!
И они оба рассмеялись над глупостью влюбленного дельфина.
* * *
На закате я был уже далеко в море. Я плыл там, где плавают дельфины, вдалеке от человека и его изобретений. Смех Лизбет все еще стоял в моих ушах. Как она могла быть такой жестокой! Она, которая знала меня лучше остальных, рассмеялась, когда я попал в неловкое положение.
Я пробыл в море несколько дней, залечивая раны, пренебрегая своими обязанностями на станции. Только когда притупилась острая боль, уступив место боли ноющей, я решил вернуться обратно. По дороге я встретил самку своего вида. Она только что достигла зрелости и предложила себя мне. Я велел ей плыть следом, и она подчинилась. Время от времени мне приходилось отгонять самцов, желающих воспользоваться ею. Я. привел ее на станцию, в лагуну, отведенную дельфинам для спортивных занятий. Один из моих рабочих подплыл к нам, снедаемый любопытством (это был Мордред). Я велел ему вызвать Лизбет и сказать ей, что я вернулся.
Вскоре она показалась на берегу. Она помахала мне рукой, улыбнулась и позвала по имени.
А я принялся резвиться с моей самкой у нее на глазах. Мы исполняли брачный танец; мы разрезали воду и пенили ее своими хвостами. Мы взмывали в воздух, мы парили в нем, мы кричали.
Лизбет не спускала с нас глаз, и я молил: пусть она испытает ревность.
Я прижался к своей подруге и увлек ее в глубину. Я бурно взял ее и отпустил, чтобы она родила моего ребенка не здесь. Я снова разыскал Мордреда.
— Скажи Лизбет, — велел я ему, — что я нашел новую любовь, но однажды я могу простить ее.
Мордред посмотрел на меня тусклым взглядом и поплыл к берегу.
Мой замысел провалился. Лизбет велела сказать, что меня ждет работа и что она сожалеет, если обидела меня. В ее словах не было и намека на ревность. Моя душа превратилась в кучу гниющих водорослей. Я снова чистил впускные клапаны, подобно дрессированному животному. Я, Измаил, прочитавший Китса и Донна. Лизбет! Лизбет! Можешь ли ты почувствовать мою боль?
Этим вечером я дотемна рассказывал свою историю. Вы, кто слушает ее, кем бы вы ни были, помогите одинокому существу, морскому млекопитающему, желающему более тесного контакта с самкой другого вида. Будьте добры, поговорите обо мне с Лизбет. Восхвалите ей мой ум, мою верность, мою преданность.
Скажите ей, что я даю ей еще один шанс. Я предлагаю уникальный и волнующий эксперимент. Я буду ждать ее завтра ночью за рифом. Пусть она приплывет ко мне. Пусть она обнимет бедного одинокого Измаила. Пусть она скажет мне слова любви.
Из глубины души… из глубины… Лизбет, нежнейшим голосом глубочайшей любви глупое животное желает тебе спокойной ночи.
КАК ВСЕ БЫЛО, КОГДА НЕ СТАЛО ПРОШЛОГО
День, когда какой-то гад всыпал вызывающее амнезию снадобье в резервуары, откуда питалась система водоснабжения Сан-Франциско, был самым забавным днем в истории города.
Пелену тумана, висевшую в воздухе вот уже недели три, в конце концов в ту среду стало относить вдоль побережья к Беркли, и появившееся солнце подарило старому городу самый светлый и теплый день за весь 2003 год. Температура поднялась намного выше двадцати градусов, и даже старики, так и не привыкшие к стоградусной шкале, чувствовали, что на улице жарко. От Золотых Ворот до Эмбаркадеро жужжали кондиционеры. “Пасифик Газ энд Электрик” зарегистрировала между двумя и тремя часами пополудни самую высокую нагрузку за все время своего существования. Парки были забиты толпами народа. Люди пили неимоверное количество воды, некоторые значительно больше других. К вечеру те, кого особенно мучила жажда, уже начали кое-что забывать. Наутро у каждого горожанина, за небольшим исключением, начала исчезать память. Это был идеальный день для совершения ужаснейших преступлений.
* * *
За день до того, как не стало прошлого, Пауль Мюллер серьезно обдумывал вопрос о побеге из штата, чтобы скрыться в одном из прибежищ должников — Рено или Каракасе. В том, что он задолжал почти миллион красненькими, и его кредиторы начали бушевать, была не только его вина. Дело дошло до того, что они через каждые три часа посылали роботов-сборщиков, чтобы не давать ему покоя ни на минуту.