Он не знал, можно ли назвать это прощением, но теперь он был готов на всё, на любые муки… и ему нужно столько всего сказать Философу…
Анмай поднял глаза. Из края в край необозримая равнина была пуста. Теперь он понял, в чем заключалось главное наказание… а потом с трудом поднялся и пошел вперед. Теперь каждый шаг причинял боль.
* * *
Сначала он прихрамывал, неловко держась за раненую руку, потом пошел быстрее, хотя и не представлял, к чему должен прийти.
Море, — неожиданно понял он. — Я должен найти море.
Но вокруг не было ничего, и он просто шел, шел вперед, так, словно его вел невидимый компас. Впрочем, в этом он не был уверен, — он просто старался идти так, чтобы ветер всегда дул в лицо.
Довольно быстро мир вокруг сузился до клочка каменистой земли под ногами, — приходилось очень внимательно смотреть, куда ступаешь, иначе запросто можно было отбить пальцы или распороть босую подошву.
Очень хотелось пить, хотя уже давно кровь свернулась, перестав течь. Но неведомо откуда Анмай знал, что пить ему уже никогда не придется. Да и вряд ли вода в этом море пригодна для питья…
Он шел, механически переставляя ноги, обхватив руками бока, — а холод встречного ветра пронизывал его до костей. Он не знал, сколько прошло времени, — он устал, какое-то время ему хотелось только одного, — упасть и забыться, но он всё шел и шел вперед, и усталость отступила, сменившись каким-то странным оцепенением, — он смотрел на проплывающие внизу камни словно из мерно покачивающейся кабины. Всё остальное просто перестало существовать. Даже боль утихла, сменившись онемением, — он уже не чувствовал своего замерзшего тела.
Ему уже начало казаться, что он будет брести по Пустыне Одиночества вечно, — но, случайно подняв глаза, он увидел далеко впереди конец бесконечной равнины: она обрывалась, словно отрезанная ножом, и небо над ней спускалось вниз. Невольно он прибавил шаг.
Минут через десять Анмай увидел, что в нескольких шагах впереди равнина исчезает в бледной, серебристой пустоте. Он подошел к самому краю, и заглянул вниз. Он видел несколько метров обрыва, а дальше — ничего.
Он оказался на самом краю мира, и глаза отказывались оценивать расстояние, — то ему казалось, что он смотрит в туман, то в бесконечную пустоту, и тогда начинала кружится голова. Теперь он знал, что видит, — он прошел испытание, и стоит ему только оказаться там, внизу, начнется изменение. Это был последний барьер, за которым уже нельзя будет повернуть назад… по крайней мере, неизменным… целым…
Поскольку не было похоже, что по этому обрыву можно спуститься вниз, Анмай просто шагнул в бездну, и уже запоздало испугался. На миг его окружила мерцающая пустота… а потом он врезался в камень, — сначала ногами, но не удержался и грохнулся на свой ободранный зад, зашипев от боли. Та, впрочем, оказалась не очень сильной, — высота была не больше метра. Анмай был готов поклясться, что видел минимум метров десять обрыва, а то и больше. Лишь миг спустя он понял, что мир вокруг изменился.
Он по-прежнему сидел на той же равнине, или, как он вдруг понял, на самом её краю, за многие миллионы миль от тех мест, где он встретился с Философом, — у него вновь появилось чувство, что он проспал много часов, и не запомнил этого. Прямо перед ним возвышались колоссальные сооружения, очень похожие на те, на берегу Пустынного Моря его родины, — но только настоящие. Некоторые из камня, некоторые из металла, но до них было ещё довольно далеко.
Анмай вздохнул, медленно поднимаясь на ноги. Лишь тогда он увидел в просветах между колоссальных конструкций живую, поблескивающую полосу, — и услышал слабый, едва заметный шум Последнего Моря.
* * *
Он пошел к нему, с любопытством оглядываясь. Больше всего его поразило небо, — впереди, над морем, оно сияло чистейшей снежной белизной, над головой темнело, а далеко позади светлело опять, — словно свет пробивался из-под края колоссального приподнятого занавеса. Или… или арки.
Продолжая смотреть по сторонам, Анмай отстраненно подумал о странном мире Звезды Бесконечности. Огромные сооружения вокруг, — застывшие изображения сложных геометрических и топологических фигур, — явно не служили никакой осмысленной цели. Их вид наполнил сердце Вэру неясной, смутной тоской, — наверно, её чувствовал его безмерно далекий предок, построивший подобия этих конструкций там, на берегу Пустынного Моря… томимый неясными предчувствиями и видениями, которых он не мог понять…
Его последний потомок с грустью смотрел на многочисленные темные проемы, пандусы, множество лестниц, ведущих вверх и вниз. Он мог обойти все эти загадочные постройки, облазить их сверху донизу, он даже должен был это сделать, — но море казалось важнее. В конечном счете, все эти конструкции были всего лишь отражениями, хотя и очень важными, — отражениями разнообразия. Каждое из причудливых зданий, — а здесь их было бесчисленное множество, — отражало сущность какого-либо разумного народа. Они возникали, росли и изменялись вместе с ними, а после их гибели застывали недвижимыми навеки.
Анмай понял это, едва взглянув на них, и ничуть этому не удивился. Ему по-прежнему очень хотелось осмотреть их, — он знал, что их поставили здесь именно затем, чтобы он смог узнать всё обо всех расах всех мирозданий, — а потом рассказать о них. Вот только постичь их все было никому не по силам, а скользящее прикосновение к этому знанию лишь углубило бы и без того тяжелую тоску. Впрочем, он недолго думал об этом. Сооружения, занимавшие его мысли, расступились, — и впереди открылся берег Последнего Моря.
* * *
Через несколько минут Анмай стоял на возвышавшемся над ним скалистом выступе. Впереди, уже ничем не заслоненная, сияла заря, — свет поразительной чистоты, один вид которого наполнял его сердце тоской по недостижимому. Оттуда, из сияющей бесконечности, дул резкий, порывистый ветер, и мерно катились тяжелые волны, с громом разбиваясь о берег в бурлящих водоворотах пены.
Анмай ещё никогда не видел такого моря, — белого, как молоко. Минуту назад он спустился вниз, но отскочил, едва молочно-белые брызги попали на кожу, — жидкость была не горячая, и не едкая, но обжигала.
Даже с высоты смотреть на море было страшновато, — казалось, он стоит на краю качающейся, готовой опрокинуться чаши. Скала под ногами содрогалась от ударов волн, но даже их сокрушительный гром не мог заглушить музыки, — печального, нежного пения, зовущего его дальше, к свету, в который оно само войти не могло.
Анмай сел на выступ скалы, упершись босыми ногами в камень. Он знал, что эти чистые, однотонные голоса принадлежат душам. В них была и тоска, и радость, и призыв, и ещё многое, чего он просто не мог выразить. Он знал, что должен последовать за ними через это море боли, через этот свет дальше, — туда, где никогда не было ни света, ни темноты. Только возможности. Возможности.
