Ознакомительная версия.
К туристической палубе Истомин приближался, чувствуя, как настроение его становится все более и более смутным – именно таким словом определил писатель свое состояние.
В последний раз он был здесь – когда же? Да, наверное, больше двух лет тому назад; вот именно так. И, переселяясь в каюту суперкарго, с облегчением покинул эту палубу.
Тогда туристический салон был все еще загроможден массивными катушками на тяжелых постаментах, над которыми возвышался прозрачный купол; памятник рухнувшим надеждам – так называл его Истомин. И одновременно надгробный камень авторитету физика Карачарова, с той поры так и не воскресшему: похоже, чудес и здесь, в межгалактическом пространстве, не происходило.
…Кончилась наконец длинная кишка перехода. Овальная пластина, во время старта, финиша и сопространственных прыжков надежно изолировавшая туристический корпус от гораздо более уязвимой трубы, сейчас, как и десять лет тому назад, была распахнута и укреплена тормозом. Ничто не мешало войти.
Истомин помедлил мгновение, вздохнул и переступил высокий порог.
* * *
Планировка туристической палубы была иной, чем в первом классе. Что и неудивительно: раз отличаются цены на билеты, должны же в чем-то быть не похожими условия, которые компания предлагала пассажирам. Каюты, понятно, были поменьше. Меню синтезатора – здесь помещался один из его выходов – покороче, хотя и ненамного. И если в первом классе двери кают выходили прямо в салон, то в турмодуле система была коридорной, причем каюты располагались по одну сторону прохода, салон же, синтезатор и прочие службы – по другую, по левую – если идти из первого класса, как сейчас писатель.
Десять лет тому назад двери в салон были широко распахнуты – вернее, утоплены в стены и так закреплены. Сейчас створки оказались плотно закрытыми. Так что, проходя мимо них, Истомин с облегчением вздохнул: удалось лишний раз не увидеть памятник разочарованию. Кроме того, возникла надежда, что молодежь не стала экспериментировать с этим оборудованием, которое, как понимал Истомин, по-прежнему оставалось достаточно мощным, чтобы при вольном обращении с ним разнести на кусочки и корабль, и планету, да и вообще – проделать в пространстве неизвестно какую дырку, куда все провалится со страшной силой. Нет, дети, к счастью, продолжают, похоже, развлекаться своими будхическими – или как их там? – телами. И пусть занимаются на здоровье…
И однако же: если от этих их будхических или каких угодно других тел корабль начинает содрогаться – значит, пришло время навести порядок.
Такими вот размышлениями Истомин, переминаясь с ноги на ногу, все-таки довел себя до кондиции, необходимой для того, чтобы постучать в дверь какой-нибудь из кают, войти и потребовать – нет, конечно, не потребовать, но очень деликатно попросить объяснений. А кроме того, разумеется, осторожно выспросить: не возникало ли в этом корпусе чего-то, что вызвало бы у его обитателей чувство беспокойства, не случалось ли каких-то необъяснимых событий, и даже – не видел ли кто-нибудь из молодых каких-нибудь странных снов, в которых кораблю угрожала бы серьезная опасность.
Выбирая, в какое же из жилищ вторгнуться, писатель медленно шел по коридору, прислушиваясь. Любое действие должно сопровождаться звуками. По звуку часто можно определить и характер происходящего. А это важно, чтобы не попасть в крайне неловкое положение. У Истомина не было иллюзий насчет того – на какого рода действия он мог тут напороться, помимо всяких электронных или механических фокусов. Пресловутое яблочко с древа познания тут, полагал он, было давно уже разъедено.
Он был примерно посреди коридора, когда звук и в самом деле донесся до его слуха.
Снова тот самый звук: не звонкий, не глухой. Не металлический и не от удара пластика о пластик. Если бы он исходил из каюты, Истомин снова без колебаний определил бы его, как глубокий и продолжительный вздох. Очень глубокий и очень продолжительный. Люди так не вздыхают.
Но шел он явно не со стороны кают, а с противоположной. От синтезатора, или, может, даже из салона.
Или… Или, пожалуй, это могло быть звуком, сопровождающим кратковременное истечение воздуха из какого-то корабельного помещения в пустоту; но не сквозь небольшую щелку – тогда это был бы уже свист, – а через открывшуюся на секунду дверь, которая вела бы в пустоту.
И одновременно со звуком снова возникла – на какие-то полсекунды – уже знакомая вибрация, неприятная, как болезненный озноб. Что же они такое там делают? Совсем спятили?
Истомин на всякий случай остановился и глубоко вдохнул воздух. Нет, дышалось нормально. Тем не менее он, пользуясь старинным приемом, послюнил палец и поднял его, чтобы убедиться, что в коридоре нет никакого ветра, который означал бы пусть небольшую, но все же утечку воздуха.
Ветра никакого не было, писатель успокоился и двинулся дальше.
Дверь синтезатора была ближе, писатель подкрался и осторожно заглянул. Там было пусто, прибор отключен, как и полагалось на ночь.
Тогда он вернулся ко входу в салон и, преодолевая нежелание, нажал кнопку открывания.
Створки, однако, и не шелохнулись. Механизм то ли вышел из строя, то ли был принудительно отключен.
Истомин почувствовал, что беспокойство его вновь возникло и все усиливается. Первым, пришедшим в голову, оказалась нехорошая мысль о том, что может происходить среди ночи в салоне, раз уж туда и войти нельзя: для парочки хватило бы места и в каюте, а если уж понадобилось запираться в салоне, то там не двое предаются черт знает чему, а целая куча – хотя жили в турмодуле, кроме прочих, и совсем еще малолетки. Это же… Это…
Вероятно, только одним могли быть вызваны такие мысли: слишком надолго затянулся для него монашеский период – а всю предыдущую жизнь, в которой еще не было корабля и межгалактической пустоты, писатель не страдал аскетизмом. И психика все чаще уподоблялась стрелке компаса, указывающей, как ни крути, все на одно и то же. Он и сам это чувствовал, однако иногда – лишь задним числом, то есть далеко не сразу.
Так или иначе, в это мгновение он и не подумал заниматься самоанализом. Он просто испугался. Потому что на самом деле был достаточно старомодно воспитанным и законопослушным человеком, хотя со стороны, возможно, порою и выглядел совсем иным. И именно этот испуг скорее всего заставил Истомина забыть о его не очень приспособленном для визитов наряде (он ведь направился сюда лишь чтобы убедиться, что нигде не горит, не течет и не рушится, а вовсе не для переговоров), а заодно – и о принятых нормах приличия, которые следует соблюдать даже когда общаешься с малышами. Вот почему писатель, не потрудившись постучаться, толкнул плечом ближайшую каютную дверь – почти напротив закрытого входа в салон, – за которой звучала музыка – или, может, не совсем музыка, к какой Истомин привык, но, во всяком случае, нечто, обладавшее медленным ритмом и какой-то пусть монотонной, но несомненно мелодией.
Ознакомительная версия.
