Ознакомительная версия.
Вглубь рощи уходила подбитая гравием грунтовая дорога. Обочины поросли волчьей ягодой. К старой сосне была приколочена заветревшаяся фанерная стрелка. Сам дом – красного ноздреватого кирпича, о двух этажах, с широкими окнами и оцинкованной четырехскатной крышей – прятался за небольшим вересковым холмом, под сенью могучих кленов. Все пространство вокруг него, словно пролившейся краской, было заполнено багряно-золотой листвой, и после однообразного мельтешения сосняка это представлялось каким-то озорством, чудом. Тут же, в застывшей огненной гуще листопада, тонул белый бельведер и пара шезлонгов.
Выйдя из машины, мы осмотрелись. Из-за деревьев сквозила холодная поверхность моря. Пахло водой и намокшим камнем. Огибая холм, дорога мельчала, и на невидимом, терявшемся ее скончании лежало заклеенное листьями бетонное крыльцо, по которому нужно было не подниматься, а спускаться. Продолжением чуда была табличка, прикрепленная к входной двери: «Продается».
Опоздав постучаться, мы напугали хозяйку, миниатюрную женщину лет шестидесяти, близорукую и подвижную, словно ртуть. Она не слышала, что мы подъехали, и отперла дверь, глядя на часы. В руках у нее был пустой рюкзак и связка ключей. Едва оправившись от испуга, она заулыбалась нам как своим старым знакомым; ни о чем не спрашивая (кроме одного – моих прав, которые просмотрела сощурившись, будто ей предъявляли насекомое), сказала, что мы в самое время, потому что ей нужно на берег, продукты в холодильнике, постели свежие, т. д. и т. п. Мы не успели и рта раскрыть, как связка ключей перекочевала из ее рук в мои, и, закинув рюкзак за спину, она уже бежала в сторону моря. Мысли о недоразумении не покидали нас до вечера, когда женщина позвонила узнать, как мы устроились. Нет-нет, ни с кем она нас не спутала, она пускает постояльцев, правда, сейчас мертвый сезон, зима не за горами – т. д. и т. п. – и опять бы заговорила меня, если бы я не вспомнил, зачем мы здесь, и не спросил, сколько она просит за дом. Помешкав, она назвала цену. Я ответил: «Хорошо», – и положил трубку. В делах с недвижимостью я уже считал себя докой, цена показалась мне смехотворно низкой: в два, в два с половиной раза меньше того, что обычно просили за такие дома.
Прогулявшись к пасмурному морю, мы с Юлией поужинали тем, что нашли в холодильнике, и легли спать довольно рано, что-то около восьми часов. В два часа ночи я проснулся оттого, что почувствовал, что Юлии нет рядом со мной. И в самом деле: ее половина постели пустовала. Одевшись, я вышел из дома. Входная дверь была не заперта. В свете луны – тяжелом, свинцовом полумраке – рядом с нашей машиной я разглядел другую, черного или, быть может, темно-синего цвета, с зажженными подфарниками. Вокруг дома ходили какие-то люди. У каждого из них был фонарик, благодаря чему я мог без труда пересчитать незнакомцев – четверо. Они о чем-то говорили между собой, однако я не разбирал отдельных фраз или слов. Тем не менее было очевидно одно: что они прицениваются к дому. Самый рослый из четверки, судя по высоте, на которой порхал его фонарик, был их проводником, ибо фонарик его не только взлетал выше прочих, но и двигался быстрее, вычерчивая в темноте сложные траектории, за его лучом обычно следовали остальные. Я не стал окликать этих людей, но, убедившись, что жена не выходила из дома, запер дверь и продолжал искать ее внутри. Я нашел Юлию в кабинете. Она спала на диване. Разбудив ее, я спросил, почему она ушла из спальни и открыла дверь. Она ничего не ответила и отвернулась к стене. Тогда я возвратился на крыльцо и продолжал следить за незнакомцами. Фонарики скучились возле бельведера и, сколько я мог судить, теперь были неподвижны. Раздавалось странное, похожее на шум разрываемой бумаги, приглушенное шарканье. «Да какого черта», – подумал я и решил пойти узнать, чем заняты наши полночные гости. Как-никак, а уже наполовину я чувствовал себя хозяином дома. Не слышать моих шагов по сухой листве незнакомцы не могли, а между тем они ничуть не реагировали на мое приближение. Но это еще куда ни шло. В перекрестном свете фонариков, прикрепленных к колоннам бельведера, я увидел, что они выкапывают в земле прямоугольную яму. Это была могила. Дар речи покинул меня, с открытым ртом я глядел, как яма наполняется бурлящей водой, как методично незнакомцы погружают в нее свои лопаты и, по-прежнему не замечая меня, обмениваются репликами на каком-то неизвестном, лающем языке…
Никогда, ни до, ни после в своей жизни, я не испытывал ничего более гадкого. Быть может, я оттого так подробно и описываю этот кошмар, что отношусь к нему не как к мистическому знамению, но как к действительному происшествию – я не шучу. Да и как относиться к нему иначе, если события следующего дня есть прямое его продолжение – его, и ничего другого, ибо никакой связи между этими событиями и всем, что было накануне, я не вижу.
Начать с того, что поутру я и в самом деле не обнаружил Юлии рядом с собой (хотя обычно просыпаюсь первым), а нашел ее сидящей в бельведере. И с каким выражением на лице она встретила меня! Ведь можно было подумать, я смертельный враг ее и иду к ней не с тем, чтобы пожелать доброго утра, а чтобы ударить. Это, по-моему, была первая наша крупная ссора после свадьбы. Впрочем, бушевал я один – Юлия и голоса не повысила. На ней был широкий грубый свитер, она куталась в него от ветра, но вместе с тем давала понять, что прячется не столько от ветра, сколько от меня, от моего голоса. Она была красива как никогда – зла, сдержанна и красива, – и это только распаляло меня. Господи, и чего я ей только не наговорил. Я думал, что между нами все кончено, что я потерял ее навсегда, и старался уколоть ее побольнее, унизить так, чтобы помнить хотя бы ее унижение.
Потом, вернувшись в дом, я с грохотом ходил по комнатам, ронял какие-то чернильницы, книги, искал лестницу на второй этаж, но, не находя ее, опять что-то ронял и даже умудрился рассыпать коробку с гвоздями. Во мне боролись несколько взаимоисключающих порывов. Я хотел поскорей уехать из этого чертова дома, но в то же время хотел снова видеть Юлию, хотел мириться с ней и обижать ее, хотел идти искать хозяйку, сбивать ее в цене – в общем, вел себя как ребенок. Юлия ушла на берег, я включил телевизор и листал старые журналы. Чем больше я приходил в себя, тем больше был готов сгореть со стыда. Впервые со вчерашнего появилось солнце. На одном из шезлонгов сидела огромная чайка. Я прочел от корки до корки статью о выращивании тепличных помидоров, запер дом и тоже пошел к морю.
Было солнечно и свежо. По дороге я придумал целую извинительную речь, но не успел показаться из-за деревьев по-над берегом, как все слова этой речи вылетели у меня из головы. Я увидел, что Юлия прогуливается по пляжу с каким-то молодым человеком. Обращаясь к ней, молодой человек то и дело дотрагивался пальцами до ее локтя. Карман его черной штормовки оттопыривала бутылка пива. Улыбаясь, Юлия подбрасывала на ладони кусок янтаря. Из-за шума волн я не слышал, о чем они говорят, но видел, что всякое обращение молодого человека к Юлии является только прелюдией к тому, чтобы он снова мог коснуться ее локтя. По-настоящему, однако, меня обеспокоило нечто другое. В движениях Юлии чувствовалась скованность. То был не страх, не волнение, но некое затаенное ожидание. В сочетании с улыбкой, с ее особой манерой поджимать губы, это ожидание могло читаться как угодно – как обещание, например, и, судя по всему, так и расценивалось молодым человеком.
Ознакомительная версия.
