Кальхаун теперь мог точно сказать, что произошло, до мельчайших подробностей.
Девушка в тяжелом неуклюжем одеянии стояла «на часах» на краю горы над заснеженной долиной. Это были долгие и холодные часы наблюдения. Вокруг — вечные снега, всегда одни и те же вечные снега, и ничто не меняло эту белую монотонность. Она знала, что через долину такой же одинокий часовой из чужого города наблюдает за этой белой бесконечностью. Она помнила, что прикосновение руки или даже просто дыхание этого человека будет смертельно для нее так же, как и ее прикосновение и дыхание принесет смерть ему. Сначала было чувство ужаса, а потом — любопытство. Затем последовал первый запрос по рации. Может быть, она сначала не ответила, но выслушала, что говорил «чужак». Она слышала его юный голос, и ее одолевало любопытство, что он за человек, этот самый «чужак», который тоже наблюдает за обстановкой. И наступил день, когда она ответила, очень смущаясь, и с облегчением почувствовала некую привлекательность этого разговора в снегах. И, конечно, не было ничего опасного в разговоре по рации. Возможно, они шутили относительно смертельной опасности, которую они представляют друг для друга. Может быть, они удивлялись тому, что жители двух городов, которые никогда не видели друг друга, должны друг друга ненавидеть. Потом каждому захотелось увидеть своего собеседника, и они принесли с собой видеоприставки, которыми никто не пользовался. Они не находили в этом ничего дурного. Наконец они увидели друг друга! Она — совсем незнакомого, но уже близкого и любимого человека, а он — самую очаровательную девушку, которую когда-либо встречал. Сначала они сожалели, что не могут быть рядом потому, что смертоносны друг для друга, потом возненавидели запреты. Кончилось тем, что они отвергли опасность как несуществующую и убежали вместе в теплые земли, зная, что, может быть, счастливых дней им отведено мало. Но эти малые крохи счастья стоили целой жизни, и молодые люди не колебались в своем решении.
Кальхаун представил себе все это очень ярко, хотя убеждал себя в том, что рассматривал этот случай с некоторой долей иронии. Он утвердился в сознании того, что это лишь еще одно проявление слепого приступа отрицания жизни в замкнутом обществе. Именно это неприятие замкнутости делает астронавтов такими привлекательными для девушек в дальних, забытых богом космопортах.
Еще он подумал о том странном, неразумном и только человеку присущем свойстве, которое вызывает радость осознания, что существует кто-то еще, что человеческая жизнь и счастье занимают отведенное им место и в космосе. Возможно, что начиналось это неразумное свойство с инстинкта, но переросло в нечто, чем обладает только человек, и только он может такое чувство переживать.
У Ханта это свойство было. Этот отчаявшийся человек искал в снегах свою дочь, которая, если смотреть правде в глаза, забыла о нем и предала его. Хант стал изгоем ради собственной дочери и ни секунды не жалел об этом. Он даже и не думал на эту тему, желая спасти беглянку.
Он поднял руку в теплой рукавице.
— Вон там, — радостно закричал он. — Это они!
В золотисто-голубой мгле показалась черная точка. Когда снеговые сани подползли поближе, точка превратилась в две маленькие фигурки, стоявшие, прижавшись друг к Другу.
Они с вызовом смотрели на приближающиеся сани. Хант выключил двигатель, и сани заскользили по гладкой поверхности — полозья как будто шептали что-то снегу.
Девушка сорвала маску с лица (в Городе-Два все носили маски, предохраняющие от холода) и подняла голову. Молодой человек и девушка поцеловались. Потом юноша в отчаянии поднял нож. Он блеснул в свете сияния ленточки и…
Бластер Кальхауна издал странный глухой звук, и лезвие ножа заискрилось голубым огнем. Молодой человек выпустил ставшую вдруг нестерпимо горячей ручку ножа, который с шипением упал в снег.
— Всегда в дрожь бросает, когда вижу драматическую развязку, — сказал Кальхаун свирепо. — Но уверяю вас, что в любой ситуации лучше быть разумными. Я полагаю, молодую леди зовут Ним. Имени молодого человека я не знаю. Мы не были представлены друг другу. Отец Ним и я пришли, чтобы передать вам технические средства двух цивилизаций в качестве первого шага в лечении синдрома пандемической изоляции на этой планете. Эта изоляция из-за тяжелых условий существования превратилась в «проблему Крузо», и решать эту проблему надлежит медику.
Мургатройд усиленно пытался высунуться из парки под подбородком Кальхауна — он слышал бластер и почувствовал, что происходит что-то необычное. Наконец он высунул нос и старательно принюхался. Кальхаун засунул его обратно под парку.
— Скажите им, Хант, — раздраженно попросил он. — Расскажите им, зачем мы здесь и что вы уже сделали!
Отец девушки рассказывал обо всем неуверенно и почему-то застенчиво. И под конец сказал, что реактивные сани прибыли, чтобы отвезти дочь и молодого человека в теплые земли, где они по крайней мере не умрут от холода. Кальхаун от себя добавил, что там, вероятно, не будет проблем и с едой.
Дрожа и смущаясь, беглецы забрались в сани. Мотор взревел уже в который раз, и сани повернули к теплым землям. Они помчались в золотом сиянии ленточки, объяснить существование которой разумными аргументами пока не представлялось возможным. Даже Кальхауну.
Действие — эти результат процесса мышления. Поскольку мы не можем повернуть вспять действие, то у нас появляется тенденция полагать, что эту мысль нельзя изменить. В результате мы цепляемся за свои ошибки. Чтобы изменить мировоззрение, необходимо заставить себя настоятельно и срочно действовать в сообразии с новым мышлением без прежних ошибочных идей. Мы можем очень тактично распрощаться с прежними ошибками. Не надо никому говорить о них. Даже самим себе.
Фицджеральд. Практическое мышление
Мургатройд спустился с дерева. Его защечные мешки были набиты орехами. Кальхаун вставил палец ему в рот, и Мургатройд с готовностью позволил вынуть и изучить результаты его вылазки на деревья. Кальхаун вздохнул. У Мургатройда были другие, более важные способности в служении здравоохранению, но именно здесь и сейчас его тонкий пищеварительный аппарат был необходим. Его желудок был подобен человеческому, и если Мургатройд что-либо ел, то это мог есть и Кальхаун, а Мургатройд не брал в рот ничего, что могло бы вредно сказаться на его желудке.
Кальхаун не без иронии заметил вслух:
— Вместо заповеди врачу «исцели себя сам» мы смело можем сказать «накорми себя сам», так как мы пересекли линию вечной мерзлоты, но и здесь с питанием неважно. Мургатройд, я очень тебе благодарен.
