Я посмотрел на голубую полоску над изогнутой линией горизонта — узкая голубая полоса, сверху всё чёрное, и солнечный свет затмевает звёзды.
Изогнутая линия?
Неожиданно я понял.
Я вижу изгиб поверхности Земли, а это значит, что… Я содрогнулся, а потом вдруг подумал; а что если где-то рядом за взлётом моей тарелки наблюдают из своего «Джемини XII»[5] Базз Элдрин и Джим Лоуэлл?
Теперь внизу ясно была видна выпуклая поверхность Земли. На какую-то долю секунды я вспомнил изображения, которые присылали астронавты «Джемини XI». Наша выпуклая голубая планета быстро уменьшалась.
Что-то пронеслось мимо, огромное и жёлто-серое.
Луна! Это ведь Луна!
С какой скоростью мы летим?
Ведь и летим-то всего минут пять, не больше.
Я попытался подсчитать скорость в уме, но не смог. Я никогда не был силён в математике. В любом случае наша скорость намного меньше скорости света.
Я вспомнил последнюю сцену из фильма «Захватчики с Марса». Там маленький мальчик просыпается после того, как ему приснился страшный сон. Сердце у меня защемило. А что если и я сейчас вот проснусь и нужно будет идти в школу?
Но корабль улетал дальше и дальше в тёмное звёздное пространство, и я вдруг понял, что, пока на секунду отвлёкся, Земля и Луна совсем исчезли из виду. Куда мы летим?
И почему я лечу?
Я очнулся от тяжёлого сна без сновидений, медленно открыл глаза. Я лежал на боку, порядком замёрз, аж до судорог; спиной я уткнулся в изогнутую стену палубы наблюдения, а глаза, когда я их открыл, уставились в неподвижную фигуру торга у двери. Я прошептал:
— Горт. Меренга. — Ноль эмоций.
Я всегда просыпаюсь вот так, всегда знаю, где именно нахожусь, никогда ничего не путаю. Может, потому, что между самим просыпанием и тем моментом, когда открываешь глаза, проходит несколько секунд, и в эти несколько секунд я успеваю вспомнить, кто я такой и где я находился, когда заснул, а значит, знаю, где проснусь.
Я сел, опершись спиной в обшивку, что-то в затылке хрустнуло. Не знал, что позвоночник может так хрустеть.
Теперь, после сна, всё казалось мне более реальным; между прошлым вечером и настоящим моментом пролегала пропасть. Я здесь. Точка. Около полуночи мы пролетели мимо Юпитера. Планета выглядела как толстый, слегка приплюснутый оранжевый мяч, совершенно не похожий на то, что я себе представлял.
Три часа, думал я. Какая же должна быть скорость? Пятьдесят тысяч миль в секунду? Больше? Мы пролетели мимо какого-то предмета, напоминавшего моток розовых крепких ниток, и тут я обнаружил, что, если провести пальцем по стеклу иллюминатора вокруг предмета, он становился больше, если же постучать по стеклу, предмет снова уменьшался.
Я выбрал пять небольших полумесяцев. Сначала обвёл их пальцем, потом постучал по стеклу. Вон та красноватая картофелина, должно быть, Амальтея, а розовый шар — Европа. Может, некрасивый жёлтый шар — это Ио? Две другие планеты, почти одинаковые, серые, изъеденные кратерами, чем-то схожие с Луной, это Ганимед и Каллисто[6], но я не мог различить, где какая.
Марри смог бы. Все ребята в округе, кроме меня, не могли надивиться на Марри, который в летнюю ночь спокойно называл все звёзды на небе, он знал и научные, и мифологические имена. Но однажды я поймал его на ошибке. И тогда он сказал:
— Не знаю, захочу ли я дальше с тобой дружить.
После этого я предпочитал молчать.
Лампочки снова замигали, а тихий женский голос произнёс:
— Ля гринеао друай лек аиорра… — Фраза оборвалась, словно женщина хотела сказать что-то ещё, но не знала, что именно.
Я постоял немного, потом повернулся и посмотрел в окно.
Похоже на жёлтый мяч, немного подёрнутый дымкой, что ли, а вокруг него жёлто-белое полосатое кольцо, рифлёное, как пластинка на сорок пять оборотов. И по цвету похоже на те пластинки, что были у меня в детстве, особенно одна, она ещё называлась «Уилли, свистящий жираф». Мне очень нравилась та песня, и я так часто её слушал, что до сих пор помню наизусть. Много лет спустя я с удивлением узнал, что написал эту песню Руб Голдберг.
Сатурн в окне становился всё больше, медленно рос… и тут я подумал, что он должен бы оказаться уже позади, должен уменьшаться. «Мы замедляем ход». Я взглянул на робота, словно ждал от него подтверждения своих мыслей.
Ничего.
Когда я снова посмотрел в окно, там появился дымчатый красный шар, мы пролетали мимо него. Я обвёл шар пальцем по стеклу, он остановился и замер; теперь двигалось лишь небо за ним. И Сатурн.
— Титан.
Ничего.
— Чёрт побери, Титан!
Как будто я что-то мог сделать — разве что вспомнить капитана Нордена из «Песков Марса», который всё время говорил о холодных, завывающих ветрах на Титане, да ещё Така и Дейви из «Беды на Титане» и их доморощенный кислородный летательный аппарат, на котором они преодолели метановую атмосферу.
Неужели и спустя много лет я буду всё это помнить?
Перед глазами у меня промелькнул образ взрослого мужчины, каким я мог стать: толстяк в помятом костюме, продающий невесть что. Такими были все мужчины площади Стэггс. Такими были все мужчины в Америке в 1966 году.
Снова раздался женский голос:
— … кагат вреканай сео ке эгга.
Опять замигали огни, словно знаки препинания. Я постучал по изображению Титана на стекле, чтобы убрать его, и прижался носом к стеклу.
Я ожидал, что здесь будет холоднее. Сатурн ведь достаточно далеко от Солнца.
Вот мелькнула искорка бледно-жёлтого света.
Она молниеносно разрасталась и без моей помощи заполнила уже всё окно, остановившись прямо напротив меня. Серый каменный цилиндр, на поверхности которого имелись разные строения. Я даже видел, что он вращается вокруг своей длинной оси.
Вращается, значит, должен обладать искусственной гравитацией, центробежной силой. А внутри он, наверное, пуст. Может, это то самое, что Айзек Азимов в своих научно-фантастических рассказах называл «споумом», «космическим домом». Это было в той книге, которую отец принёс домой, что-то там ещё насчёт Каммермейера… Так вот, там была статья Азимова… «Нет места лучше споума»[7]. За год или два до этого отец уезжал на конференцию Американского химического общества, а когда вернулся домой, всё время посмеивался над маленьким толстым мужчиной с «ярко выраженным нью-йоркским акцентом».
Я помню, как он тогда говорил:
— Азимов? Теперь я вижу его совсем в ином свете!
Когда я был маленьким, мы жили где-то в Бостоне, — может, в Бруклине, — в квартале, где селилось много российских евреев, и отец прекрасно различал их акцент и особенности выговора. У нас в семье было даже много шуток на эту тему.
