Но не здесь и не сейчас.
Он замер. Его неподвижность была обманчивой. Он держал свой световой меч в той манере, которую любой джедай распознал бы, как начало агрессии. Он не колебался; не сомневался в том, что мог бы победить их всех, разрушить этот лагерь и уничтожить в нем всякий признак жизни.
Он чувствовал, как вскипает его гнев, и наслаждался этим. Он рос внутри него, вытесняя все остальное. Он хотел стать одержимым. Он не желал быть осмотрительным. Всем, чего он хотел, была пылающая ярость удовлетворения.
Не уподобляйся своему врагу.
Квай-Гон был как помеха в мозгу. Он не хотел его слушать. В этот самый миг он не хотел о нем помнить.
Но воспоминание было слишком ярким.
Сострадание Квай-Гона не имело пределов. Да, его Учителю недоставало терпения. Он мог быть резким. Но его связь с живой Силой никогда не давала сбоя. Он не лишал жизни, если был выбор.
Альтернатива.
Что всегда говорил Квай-Гон? Если ты знаешь их слабость, ты можешь победить своего врага. Разоблачи то, что они из себя представляют.
Гнев еще не утих, но он уже отвлекся от него. Он потянулся к тому, что знал и ценил – к Силе. Она была здесь, даже в этой обители тьмы, цепкого зла. Он воспарил над головами таскенских рейдеров, приводя их в бешенство. Они изо всех сил били по нему своими гадерффай, промахиваясь на какой-то милосердный сантиметр.
Он призвал Силу, и она пришла в движение вокруг него, ускоряя его над шатрами. Когда он пролетал над их верхушками, он рубил вниз своим световым мечом, один, два, три раза, затем приземлялся и прыгал снова. Тенты обваливались с порывами воздуха и грохотом палок.
Женщины и дети хлопали глазами. У некоторых женщин отсутствовали лицевые маски или перчатки. Они истерично кричали и скребли песок, стараясь спрятаться. Другие набрасывали накидки на своих детей. Они стонали и плакали от позора своей неприкрытости.
Оби-Ван приземлился. Мужчины были ошеломлены, и он воспользовался этим преимуществом. Пуская в ход посох гадерффай, добытый из рук таскенского рейдера, он устремился вперед, нанося удары по ремням со снаряжением и лицевым маскам. Шест в его руках в своей изящной точности сравнился со скальпелем медицинского дроида. Покровы, защищающие от песка, разошлись, на свет показались головы, пальцы, конечности.
Теперь они не могли сражаться. Многовековые обычаи и ритуалы пересилили их жажду нападения. Обнажение означало смерть. Мужчины побежали к своим шатрам, чтобы защитить женщин и детей, чтобы укрыться.
Оби-Ван знал, что теперь он был больше, нежели противник, посмевший вторгнуться в лагерь. Он стал чем-то сверхестественным, духом, который яростнее любого ветра развеял скрытность, которую они так ценили. У него не было сомнений, что новости об этом событии распространятся среди кланов. Возможно, это придаст ему таинственности, которая обеспечит определенную защиту. Теперь они будут его опасаться.
Он вскочил на банту и погнал его галопом, крики разоблаченных эхом отзывались в его ушах.
***
Этой ночью он привез Ларсам влагоуловители.
Он не ожидал от них ничего, но прохладная реакция Оуэна его по-настоящему удивила. Тот смотрел на влагоуловители с каменным лицом. Беру медлила. В свете, падающем из открытой двери фермы, он мог видеть на ее лице борьбу эмоций. Она испытывала облегчение от того, что Оуэну не надо будет сражаться, но не хотела быть должной Бену Кеноби.
"Я просил тебя не лезть", – произнес Оуэн
"Это то, что я мог сделать", – ответил Оби-Ван.
"Не то, чтобы мы не были благодарны, – сказала Беру, – Это..."
"Мы сами можем позаботиться о своей ферме, – закончил Ларс. – Мы – семья."
Они стояли близко друг к другу, с прильнувшим к телу Беру Люком между ними. С внезапной четкостью Оби-Ван увидел пальчики ребенка, маленькие и безупречные. Рот младенца открылся, и он издал детский звук, нечто вроде хныканья, которое Оби-Ван не знал, как понимать. Живая Сила была одной вещью. Дети – совершенно другой.
Беру протянула палец, и Люк ухватился за него, на этот раз издав звук, в котором Оби-Ван услышал удовлетворение.
"Я пойду", – сказал Оби-Ван.
Оуэн Ларс чопорно наклонил свою голову. "Спасибо", – сказал он мрачно.
Оби-Ван повернулся спиной к открытой двери. Он выбрался наверх и поплелся прочь. Песок набивался в его ботинки. Он почувствовал, как поднимается ветер – в той непредсказуемой манере, к которой он успел привыкнуть на Татуине.
Песок сек его щеки. Такова была его нынешняя жизнь. Защищать ребенка, который о нем не знал и мог вообще никогда не узнать. Не иметь никого подле себя всю оставшуюся жизнь. Не быть ничьим учителем, больше ни с кем не связывать свою судьбу.
Сосуществовать с воспоминаниями, с которыми он не мог жить. Хранить память об Анакине, сжигающую его изнутри, как огонь.
Вставать каждое утро, нести свой крест, охранять, жить, когда так многие умерли.
И продолжать идти вперед.
