Она кивнула.
— Не могу вам в том препятствовать. — И полковник церемонно наклонил голову.
— Спасибо, пан полковник, — тихим, почти нежным голосом отвечала панна Дарина. — Доброй вам ночи и доброго полета.
И вышла, оставив полковника в смутной растерянности и с тяжестью на сердце. «Не сказала ведь, куда едет и надолго ли, — подумал Грыцюк. — Так говорила, будто не вернется… или думает, что я не вернусь?» Ох, панна, панна. Но нет, не может быть. Да и не таков полковник Грыцюк, чтобы предательские слова (какие слова, она же ничего как раз и не сказала), да еще женские, могли бы его сбить с толку. Отогревая враз застывшее сердце ладонью, он походил туда-сюда, вытряхнул золу из трубки и побрел в амбар. Там на ящиках из-под измерительных инструментов храпел Топилко. Полковник посмотрел на список дел, примерился было ключом к шейке манометра, но рука соскользнула. Грыцюк покачал головой, присел на упаковочную солому рядом с механиком. Пять минут спустя они уж храпели на два голоса.
Утро прежде всего напомнило об отсутствии панны Дарины. И завтрак второпях был совсем не тот, и дом отзывался пустотою. Полковник, правда, быстро отвлекся на суматоху последних приготовлений, среди которых совсем не простым делом было вытащить корзину аэростата из амбара на открытое пространство при помощи целой системы лебедок, закрепить оттяжками и уложить сверху тяжеленную оболочку. Топилке разрешили для такого великого случая забрать с собой целую бригаду железнодорожных рабочих. Еще неделю назад полковник был местным чудаком, чуть ли не городским сумасшедшим. Теперь им уже гордились — хотя он еще не взлетел и на вершок. Шума от десяти железнодорожников, привыкших орать на все мастерские, было столько, сколько не от всякого аэроплана бывает. Но постепенно все работы окончились. К тому времени стала собираться толпа — норовили не только поглазеть, но и потрогать, так что Топилко огородил место взлета колышками с красно-белой лентой: «Опасно! Проход воспрещен». О том, что панна домоправительница уехала, полковник вспомнил, когда настало время приводить себя в порядок и одеваться к отлету. Помывшись, как в детстве, в деревянном корыте, потому что ванну устраивать было уже недосуг, полковник прошел к себе и там из шкафа достал чистую рубашку. Застегивая пуговицы, вдыхая запах отглаженной панною Дариной ткани, Грыцюк подумал: «Ничего. Это ничего, что ее нет сейчас здесь. И суток не пройдет — я вернусь… да, я вернусь, а мир весь не будет так велик, чтобы я тебя не нашел, моя светлая панна, зоря моя».
Вот как он думал.
Парадную форму полковник надевать не стал. В старом боевом кителе и в широких пилотских штанах он чувствовал себя удобнее. Да и сидела эта одежда на нем как влитая — пивного брюха, как некоторые другие отставники, пан Грыцюк не нажил. Он навел глянец на высокие ботинки, разложил по карманам кое-какие приборы попроще вроде барометра, несколько карандашей, блокнот, спички, складной нож и серебряную фляжку с целебной горькой настойкой.
И почувствовал себя вновь молодым, будто не отдал своей мечте всех этих дней и ночей, будто ни седины, ни прострела под лопаткою… Ничего иного, только чистая радость. Сегодня. Вот сейчас.
Полковник надел шлем, пригладил усы, плотно обмотал горло белым, тонкой шерсти шарфом. Меховую куртку еще несколько дней назад упаковал — она уже дожидалась в корзине. Напоследок оглядел спальню — на столике в поливной кружке стоял букетик пурпурных с золотом цветов. «Ее чернобровцы», — подумал полковник. Вздохнул и вставил один, попышнее, в нагрудный карман. «Панна моя…» — прошептал беззвучно и вышел из дому.
Уже близился вечер, в тяжелых косых лучах солнца аэростат и сам напоминал диковинный цветок: темно-зеленая брезентовая обшивка корзины в черном, блестящем лаком ажурном переплете, а сверху, точно лепестки, — многократно сложенное белоснежное шитье панны Дарины — могучие паруса, крылья.
Полковник огляделся. За красной лентой и дальше, за колючей живой изгородью участка толпился народ. Лица были одинаково белые, плоские — так полковнику показалось. Явились не запылились. Ее вот только нет. Полковник сердито фыркнул, поправил без нужды усы и шагнул к корзине. Топилко спрыгнул через борт.
— Всё як у доктора в кабинете, — сказал он хрипло, обнял полковника и прижался к его щеке своею, перемазанной солидолом. — Держите, Ганнуся на дорожку дает…
Он сунул в руки Грыцюку глиняную четверть с домашней горилкой, обвязанную пергаментной бумажкой. Полковник негромко поблагодарил и забрался внутрь.
Почти тотчас же наружный мир перестал для него существовать: солнце катилось к закату, манивчане затаили дух, а он стоял, чуть расставив ноги, на светлой дубовой палубе своего летучего корабля, и это уже был целиком его мир: сладко пахнущие доски, черный лак, добрые канаты — пеньковые и стальные, крепкая ковка и сварка, надежное шитье и честный самолетный керосин. Полковник несколько раз глубоко вдохнул — самый воздух в машине был уже полон чудес и опьянял не хуже тройной домашней водки. Сквозь это великолепное чувство силы и радости до полковника, однако же, стали долетать звуки извне: манивчане согласным хором выкрикивали одно короткое слово, и полковник, разобрав его, несколько очнулся.
— Речь! Речь! Речь! — кричали люди.
Полковник взобрался на один из ящиков, покрепче ухватился за растяжку левой рукой. В правой он так и держал бутылку от Топилковой Ганны.
— Люди! — начал полковник и сбился, потому что собравшиеся замолчали и обратились в слух. Полковник смотрел на них и видел то чуб, то соломенную дамскую шляпку, то рыжие от табака усы, то чью-то руку с тремя кольцами на тонких пальцах… Глаз он не различал, но все смотрели на него. Откашлявшись, Грыцюк снова начал: — Люди! Соотечественники! Веками ученые мужи все спорили, что за явление такое сия Луна? Сколько догадок было — от смелых до нелепых! И вот нынче я, Гай Грыцюк из Манивцов, пользуясь расчетами лучших мировых умов и благодаря трудам своих рук и… и помощи добрых друзей, ну и вопреки шипению недругов, — тут в толпе зашумели и захмыкали, — собираюсь доподлинно все это узнать и проверить. Десять лет отдал я вычислениям и наблюдениям за нашим ясным месяцем, два года сооружал этот вот аэростат, много преград было преодолено, много трудов положено, а мечтал я об этом с детства. Теперь вот — лечу.
— Ура! — закричали собравшиеся. — Ура нашему полковникууу!!!
— Пан полковник, пан полковник… — Вперед, отчаянно пинаясь, выбрался Кузьма Гоношец, писатель заметок в «Ведомости Манивецкого края». — Для истории! Как зовется ваша дивная летающая машина?
