Я нарыл в Сети определение брака из кодекса РЦС: «Брак есть равноправный, свободный, добровольный союз любого количества людей любого пола, ведущих совместное хозяйство».
Интересно, чем от кооператива отличается?
Ну, да. Я конечно знал об этом и раньше, но знать теоретически — это одно, а лично общаться с человеком, который считает это определение самым естественным и правильным — другой уровень постижения истины.
Марго была аспиранткой «одного из отцов» Эйлиаса, там-то они и познакомились. Этого отца зовут Ван Чонг, он очень известный физик. Ван Чонг не был членом семьи родителей, но давал свою кровь, потому что мамам Эйлиаса нравилась корейская утонченность в чертах лица, к тому же господин Чонг уже тогда был известным ученым, и многие семьи просили у него кровь.
Я осторожно спросил, сколько человек было в семье родителей Эйлиаса.
Оказалось, у них была полная семья, то есть четверо. Но четвертого найти трудно, потому что он должен нравится всем троим членам семьи, которая уже есть, и ему тоже должны нравиться все трое. Вот, например, они с Лиз и Марго очень бы хотели найти четвертого, но пока не нашлось человека, с которым бы была такая же духовная близость и сексуальная гармония, как между ними троими.
Ну, нельзя сказать, что я не испытал культурного шока.
У Ван Чонга было двенадцать детей, семьям которых он давал свою кровь, и еще четверо своих, то есть детей его семьи. Для этой оравы уважаемый ученый учредил что-то вроде физмат школы, где и прошла Эйлисова ранняя юность. За Эйлиасом увязалась его младшая сестра Ника, про которую Ван Чонг говорил, что у нее способности больше к математике, чем к физике, но не прогнал. Ника, правда, в конце концов стала не математиком, а генетиком.
Я поинтересовался, сколько детей было в семье Эйлиаса. Оказалось, шестеро, и «это не очень много».
— А что значит «дать свою кровь»? — спросил я.
— Ну, в ней же днк! — написал Эйлиас, несколько раздраженно, от того, что варвару приходится объяснять элементарные вещи. — Просто кровь из вены. Из нее выделяют днк и используют при составлении генетической карты ребенка, также, как днк всех родителей.
— Это случайное сочетание?
— Да вы что, Анри! Как можно доверить случайности такой важный вопрос, как создание нового гражданина? Все родители дают лучшее, что у них есть. Генетик составляет карту, смотрит, чтобы не было ничего вредного: болезней, уродств, дурных наклонностей. У нас родители заранее знают, как будет выглядеть ребенок и маленьким, и подростком и взрослым, и какие у него будут способности и характер. Можно что-то подправить на этом этапе. Когда все обсуждено и согласовано, синтезируют новую днк и имплантируют в искусственную яйцеклетку. Из нее в институте генетики выращивают эмбрион, потом плод, и, наконец, родители забирают младенца.
— И никаких неожиданностей? Ни одного Франкенштейна?
— Ну, конечно, нет. Монстры получаются только при так называемом естественном рождении. Есть еще у нас извращенцы, особенно на дальних, малоосвоенных планетах. Этих «естественных» только через Сады вовремя гонять.
Я вспоминал моих родителей, которые произвели меня на свет совершенно естественным путем. У нас в семье был культ справедливости, они все время кого-то спасали: собирали деньги, вытаскивали из плена или из тюрьмы, торчали на Народном Собрании, писали проекты законов, которые не принимали никогда. Они меня не одобрили, хотя и поняли. Я шел к понятной и, возможно, правильной цели неверным путем. Они оба не дожили до моего освобождения.
Мне кажется, они бы поняли Эйлиаса, и он бы понял их. Выкупать воришек с отрубленными руками — это очень по-нашему.
На Дервише начиналась весна. Хотя здесь смена времен года выражена слабо.
Лианы с мелкими цветочками давно отцвели, и аллергия моя прошла. Теперь пришло время цвести огромным насекомоядным растениям, напоминавшим красные литавры. Пахли они при этом отвратно, за что были изничтожаемы в нашем саду, зато насморка, как ни странно, не вызывали.
— Анри, пойдем?
Адам стоял у стола и набивал трубку. Итак, прошло три месяца на Дервише, и теперь они собирали некий консилиум для решения моей судьбы.
— Пойдем, — кивнул я.
Глава 18
Был второй вечер этого дня, если можно так выразиться. Местное рыжее солнце клонилось к закату. Мы шли по крытой галерее к центральному залу виллы. Планировка ее слегка напоминала панировку дома на Лие, я бы не удивился, если бы они принадлежали одному владельцу. Только здесь был центральный зал, который вряд ли бы догадались построить на любой другой планете. Он представлял собой помещение под высоким куполом, напоминавшим обсерваторию. С севера и юга купол был непрозрачным, а с востока и запада обладал переменной прозрачностью, так что солнце, вставая, освещало зал с востока и отражалось в его западной стене. И то же самое, с точностью до наоборот, происходило на закате. Так что присутствующие оказывались между двух солнц, освещенные красными лучами обоих.
Сейчас нас ждала закатная феерия. Я был благодарен моим бывшим друзьям за столь красивый момент для вынесения мне приговора. В конце концов, не отправят же на костер. Максимум не вернут мое кольцо. Так или иначе, но врать им я не собирался.
Все были уже в сборе. Вокруг стола расположились Эжен, Симон, Ги, Бернард Тибо и Рауль Ланс — мои бывшие командиры, провожавшие меня в Оазисы.
Эжен указал на стул практически напротив своего.
— Садись!
— Рыцари круглого стола, — съязвил я, занимая предложенное место.
— Быть может, — без тени улыбки проговорил Симон.
— А я уж постою, как докладчик, — сказал Адам и принялся раскуривать трубку.
Ги, тем временем, зажег сигарету.
Я, кажется, тоже когда-то курил. Адам говорил, что зависимости практически не было. Значит, курил от случая к случаю и больше за компанию. Сейчас мне даже не предлагали.
— Так, — начал Адам, — я настоял, чтобы этот разговор происходил в присутствии Анри, поскольку вещи, которые мы будем здесь обсуждать, за глаза говорить недопустимо. Хотя что-то вы уже знаете. Частично я объяснял ситуацию Эжену, частично Анри. Но теперь для всех и по порядку. В том, что касается памяти, я сделал все, что мог. Все, что можно было восстановить, мы восстановили. Анри даже свои юношеские стихи вспомнил.
— Мог бы и не говорить, — заметил я.
— А что? — спросил Симон. — Хорошие были стихи, мы помним.
— Ну-у, — протянул я.
Мои вирши образца двадцатилетней давности казались мне излишне романтическими, донельзя наивными и полными откровенных стилистических ляпов. Речь в них шла в основном о любви к Тессе, которая, понятно, должна стать свободной. И о том, где и как меня, в конце концов, убьют. Вариантов описывалось много, и все, как на подбор, героические.
Беда в том, что мои собеседники и судьи, похоже, так и остались неисправимыми романтиками, а я постиг тот пошлый факт, что ветряные мельницы существуют не для того, чтобы с ними сражаться, а для того, чтобы молоть муку. И посему неплохо бы владеть одной из них. Впрочем, прелесть владения мельницами, Эжен, по-моему, понимал не хуже меня.
— Он стал прежним? — спросил Эжен.
— Нет, конечно. Даже мы не может стать такими же, как двенадцать лет назад.
— Но он изменился? Насколько?
— Изменился, — кивнул Адам. — Насколько…
Ершинский задумался, и Эжен взглянул мне прямо в глаза.
— Анри, ты с нами?
— Ребята, я всегда с вами, — быстро сказал я.
— Он врет? — спросил он Адама.
— Нет, ни в коей мере. Просто вы друг друга не понимаете. Он с вами настолько, насколько Ройтман Евгений Львович все эти двенадцать лет был с ним. Вы для него свои, он вас любит и ценит, и потому всеми силами души мечтает отговорить вас заниматься хренью, затевать войну против Кратоса, и хочет вернуть вас на путь истинный. То есть уломать сдаться Хазаровскому, а он уж договорится о наилучших условиях сдачи.
