Договорив, Каэла разрыдалась. Николас долго молчал, обнимая её за плечи. Потом сказал:
— Ясно. Ты умница, что всё рассказала, — и потрепал Каэлу по волосам.
Она всхлипнула и потянулась к нему, как ребёнок.
— Товарищ Реннард, я… я так виновата… простите…
— Виновата, — согласился Николас. — Прощаю.
Фрайманн шагнул вперёд.
Каэла вздрогнула и прижалась к Николасу.
— Боишься товарища Фрайманна? — спросил тот со вздохом. — Не надо. Он тебе ничего плохого не сделает… — и вонзил ей в плечо иглу с ядом.
Смерть наступила мгновенно.
— Всё, — сказал Николас, снимая с плеч мёртвой свой китель. — Ясно.
— Она покончила с собой до того, как её успели допросить, — сказал Фрайманн.
— Да. Капсулу с ядом прятала в ноздре, поэтому её не нашли даже при тщательном досмотре. Зацепок нет, дело повисло и будет спущено на тормозах… С-стерлядь, — Николас застегнул последнюю пуговицу и сплюнул. — Выродок.
Обратно шли в молчании. Я опять убил человека, думал Николас, и я ничего не чувствую. Я сошёл с ума? Или наоборот? А почему я должен чувствовать, если я собираюсь действовать? Я найду Питера Смита. Это не его настоящее имя, но я всё равно его найду, это не так сложно… А ведь кое в чём он не врал: он на самом деле сотрудник спецслужб. Я не могу провалить Стерлядь, но я могу устранить одного из его людей — аккуратно и тихо, как будто случайно. Любой может допустить оплошность, и первая же оплошность «Питера» станет для него последней. Я нахожу, что он опасен. Слишком хорошо умеет втираться в доверие. Он сказал, что я готовлю покушение на товарища Кейнса?.. Чёрт их знает, может, именно этим Стерлядь и занимается. А начал с меня.
Выйдя за ворота тюрьмы, Николас остановился и запрокинул голову.
В белом небе кружили птицы. Цвет облаков над морем становился темнее, и Николас подумал, что днём будет шторм.
Его водитель торопливо докурил и бросил бычок в урну. Николас почувствовал на себе тёмный, давящий взгляд Фрайманна и заставил себя встретить его прямо.
— Джонс, — сказал он Чёрному Кулаку, — старшая. Она, должно быть, в ужасном состоянии. Её нужно отправить в госпиталь… закрытый госпиталь.
— Грей-Рок, — ответил Фрайманн. — Сегодня же вечером.
Вот и всё, подумал Николас. Жили в Плутоний-Сити добропорядочные граждане Джонсы, работали на почётной и ответственной работе, наверняка пользовались уважением соседей. Теперь дети мертвы, обезумевшая мать заперта в госпитале Грей-Рок — и нет больше Джонсов. А кто виноват? Стерлядь. И этого-то выродка мы бережём как зеницу ока, именно потому, что видим его насквозь. Как сказал товарищ Кейнс? «Раскрытый шпион — это подарок, а раскрытый руководитель сети — просто сокровище».
Чёрный Кулак шёл к машине. Глядя в его спину, широкую, обтянутую тусклой кожей плаща, Николас вспомнил, что так и не поблагодарил его.
— Товарищ Фрайманн, — окликнул он тихо.
Тот обернулся.
— Вчера вы спасли мне жизнь. Спасибо.
Фрайманн поднял подбородок.
— Охрана членов Народного правительства — первоочередная задача бойцов Отдельного батальона, — отчеканил он.
Николас позволил себе усмехнуться.
— Вы всегда отвечаете по уставу?
— Если нет других указаний.
— А если есть?
Фрайманн подумал. Николас поймал себя на том, что ему нравится видеть комбата озадаченным.
— Хорошо, что я был рядом, товарищ начупр, — сказал, наконец, тот. — Могло выйти хуже. И ещё одно. Джонсы должны были регулярно проходить медкомиссию. Куда смотрел психолог? Это по меньшей мере преступная халатность. Считаю, его нужно отстранить от должности и проверить.
Не такая уж ты железяка, каким прикидываешься, подумал Николас и ответил:
— Вы правы.
Машина поднялась над тюремной оградой, над чахлыми рощицами, которые отгораживали специзолятор от жилых кварталов, над выгнутым, как кошачья спина, мостом монорельса, и вдалеке, в просветах между небоскрёбами финансового центра Плутоний-Сити Николас увидел море.
Начинался шторм.
В месяц между августом и сентябрём…
В нашем году четыреста суток, поэтому в календарь добавлен тринадцатый месяц. Он так и называется — циа. Циа — месяц штормов. Океаны охватывает безумие. Они вздымаются клокочущими горами, пенными гривами, поднимают со дна концентрированную ядовитую соль и пытаются разъесть, поглотить сушу. То там, то здесь водная гладь проваливается водоворотами. Рыбаки сидят дома, чинят снасть и смотрят сериалы. День-деньской льёт дождь, порывы ветра выворачивают деревья с корнями, из-за постоянного грома на улице невозможно разговаривать, а молнии так часты, что бьют, не выбирая места.
Из Красных Песков в Лорану над заливом идёт монорельс. Ездить в нём в бурю — то ещё приключение. Это вопрос веры: либо ты веришь в надёжность вагона и путей и тогда едешь, либо не веришь — и тогда лучше выбрать другой путь, долгий и неудобный, потому что иначе тебе придётся пережить самые страшные часы в своей жизни. Внизу неистовствуют морские валы, вверху бесится и ярится небо, пронзённое смертоносным светом, ты чувствуешь, как вагон качается от ветра и видишь, как отклоняется в сторону сам монорельс. Всё это совершенно безопасно, дорогу окружает силовое поле, монорельс ходит так уже много лет, но глубинные человеческие инстинкты оказываются сильнее разума. Многих в пути начинает душить ужас. Компания-собственник не оплачивает страховку тем, кто получил психическую травму от такого путешествия. Есть другой, тихий путь по берегу. Все пассажиры предупреждены. Они сами решили отправиться в сердце бури.
Путь, на который мы ступили, очень похож на этот. Либо ты безусловно веришь в себя и тогда делаешь революцию, либо не веришь — и тогда тебе лучше быть где-нибудь в другом месте.
В месяц между августом и сентябрём я вновь встретил Джелли…
Хотя начать следовало бы не с него.
После смерти императора Двенадцать Тысяч перестали праздновать День Победы. Его заменили каким-то мутным "днём согласия", дату которого так никто и не запомнил и который никто, кроме либеральных журналистов, не праздновал. Но ещё несколько лет в школьных учебниках оставалась фотография, а на уроках показывали кинохронику: Роэн Тикуан принимает капитуляцию Манты. Я был слишком мал, что помнить Империю, но пока я рос и взрослел, всё вокруг дышало живой памятью о ней — медленно, медленно угасавшей… Для человечества память об эпохе Тикуана стала чем-то подобным фантомной боли: из сознания уже стёрлось, но тело всё ещё помнит, что это такое — быть единым целым.
А фотография, кажется, стала самым сильным художественным впечатлением в моей жизни.
