– И тогда, – с широкой усмешкой добавил Даман, – они сдерут с тебя за запуск три шкуры – если, конечно, ты им позволишь.
– Предпочитаю не расставаться с собственной шкурой. Они дают топливо кораблям Союза в кредит?
– Возможно. Вполне возможно. Неужели ты так жаждешь неприятностей, дружище?
Он был явно перевозбужден. Палатону понадобилась всего минута, чтобы определить: причиной тому был страх. Он присел на пень и оглядел корабль, борта которого были облеплены солью и грязью.
– Нет, – наконец ответил он. – Но я не могу оставаться здесь.
Даман скрестил руки на широкой груди.
– Ходят слухи, что Великий Круг нисходит для Звездного дома. Кто же следующий? Освежи воспоминания изгнанника.
– По-видимому, Земной дом, но все знают, что они не в состоянии справиться с кознями Союза и вести прежнюю политику. Звездный дом борется до последнего, а Небесный только и ждет случая захватить престол.
– Значит, со времени моего ухода мало что изменилось, кроме того, что на престол взошел Паншинеа и уже успел постареть.
– Постареть? Палатон обнаружил, что ему трудно справиться с мыслью о старости императора. Риндалан, должно быть, уже совсем немощен, а Паншинеа Находится в самом расцвете сил и зрелости. Если только болезнь не усилилась, он должен быть еще энергичным и умным, как всегда. – Только не он.
– Думаешь? Бровь Дамана изогнулась. Он не носил украшение на лице, в сущности, на его теле, какое только мог видеть Палатон, не было ни украшений, ни татуировки. Только прозрачная ткань кислородной маски, которые оба они надели, чтобы не дышать загрязненным воздухом планеты. – И так, ты посмотрел корабль. Лучше будет, если мы вернемся до темноты.
Палатон встал и смутился.
– Я хотел… передать сообщение.
Собеседник ответил ему суровым взглядом.
– Лучше бы ты этого не делал. Сюда могут нагрянуть ронины.
– Но мой долг…
Даман вздохнул. Потом широко взмахнул руками и поддразнил Палатона:
– …И моя совесть. «Летать и служить» – верно, тезар? У нас есть четверть часа. Давай загоним корабль обратно прежде, чем уйдем. Еще немного – и у тебя не хватит сил.
Палатон сухо улыбнулся.
– Вы умеете идти на компромисс. Может, вернетесь домой и займете престол?
Лицо Дамана затвердело.
– Чо больше не мой дом.
И он безмятежно отошел в сторону, когда Палатон направился к аварийному люку корабля.
Клео встретила их на пороге дома, вытирая свои широкие ладони о рабочий передник.
– Уже совсем темно. Я беспокоилась, – заметила она.
Головой она едва доставала до плеча Дамана. Он ласково обнял ее. Палатон поспешно отвернулся, не желая видеть проявление чувств этой пары. Но едва он повернул голову, стены и потолок здания поплыли перед ним, и он упал. Клео опустилась рядом с ним на колени, положив мягкую ладонь ему на лоб.
– Снова рецидив, – сказала она Даману. – Похоже, он крепко ударился.
– Это моя вина. Мне следовало помнить, что пилот мало ходит, если он может летать. Подержи ему голову, я подниму его.
Палатон, слабый, как тряпичная кукла, лежал на полу и слышал, как эти двое обсуждают его. Он не возмутился даже тогда, когда Даман взвалил его на плечо и понес, прижимая к своему сильному телу. Перевернутая вверх ногами Клео всплыла перед его глазами. Палатона чуть не стошнило, несмотря на пустой желудок, но тут Даман уложил его на тюфяк.
Сжав зубы, Палатон подумал, что худшего и представить себе нельзя. Над ним склонилась Клео. От чашки в ее руках поднимался ароматный пар. Неожиданно она смутилась и взглянула на Дамана.
– Может быть, я смогу сделать для него то, что сделала для тебя…
Даман ответил ей взглядом, в котором смешалась тысяча выражений, и ни одно из них Палатон так и не понял. Но ответ был ясным:
– Нет.
Она кивнула и опустилась на колени рядом с Палатоном, поднеся ему ко рту ложку бульона. Казалось, на время он сдержал приступ, но в конце концов вновь погрузился в мучительную тряску и мрачные сны о Скорби, где тысячи существ с укором смотрели на него, из своего прозрачного гроба.
Он бежал от этих пристальных глаз и очутился в доме своего детства, в поместье деда, Волана, но дом был пуст, старые бумаги хрустели под ногами, как опавшие листья на зимнем берегу. Все исчезло – его знакомые, родственники, все его прошлое. Он прошел в покои своей матери, увидел темные пятна на стенах там, где некогда висели теперь исчезнувшие гобелены. Он оглядел паутину в углу, покрытый пылью пол, торчащие из стен гвозди. Он побродил по комнатам, заглянул в кабинет и внутренний дворик, вышел к задней двери, ведущей в сад, к могиле матери.
Палатон никогда не видел ее и тем не менее сразу понял, где находится. Над могилой возвышалась скульптура, рядом был испорченный фонтан, и вода еще бежала из его чаши в пробитую ямку на постаменте. На лице скульптуры отражалась безмятежность, какой его мать никогда не знала в жизни. С сухой иронией он подумал, что смерть одарила мать тем, в чем она нуждалась больше всего, но не могла достичь. Разбитый кувшин, из которого струилась вода, казался символом самой жизни Трезы. Палатон протянул руку под струйку ледяной воды.
На надгробии были высечены название Дома и рода, даты рождения и смерти и эпитафия, придуманная, должно быть, самой Трезой – «Ты помнишь меня».
Приказ и вопрос, благодарность и упрек, двойственность ее голосов и ее жизни… Все сходится, подумал он. Я и помню тебя, и не помню – ты не доверила мне свои тайны, и мне больше некуда идти. Палатон не смел задать себе вопрос, который мучил его. Теперь ему нет пути назад, у него отняли даже Дом, где он вырос.
Пока он стоял, время бежало, и он вспомнил сад без фонтана, себя самого, цепляющегося за тунику матери – тихого, торжествующего и перепуганного, и деда, возвышающегося над ними.
«Он будет тезаром, – радостно провозгласил дед Волан, – и тебе придется отпустить его».
«Нет, – отказалась Треза, и Палатон почувствовал, как дрожит под одеждой ее тело. – Я видела результаты теста, как и ты. Их надо сжечь, уничтожить! Иначе они уничтожат его».
«Мое имя и деньги чего-нибудь, да стоят, – возразил дед. – Я буду беречь его всеми силами. Но ты… ты предала и меня, и свою судьбу, и наш Дом. Я думал, что ты подверглась нападению какого-то простолюдина… надеялся, что наша кровь осталась чистой. Но его бахдар горит так, как не горел ни у одного из наших родственников. С кем ты спала? Какие судьбы смешала и запутала?» Волан склонился над ними с потемневшим от гнева лицом.
Палатон вспомнил, как его мать отпрянула назад, отвернулась и пробормотала: «Я не помню».
Да, так она и сказала – «не помню», а не «не скажу».
Он очнулся в холодном поту, с дрожью вспоминая откровение памяти. Кто же он такой, что Земной дом приказал убить его? Кто он, если его преследуют дети Скорби и Земли? Кто он, если его бахдар мог гореть так ярко и погаснуть так внезапно?
