— Это была случайность. Я скоро уйду...
— Я не контрразведчик, Арнис. Мне ты можешь не лгать. Как удобно, когда можно не лгать, верно?
Поток ассоциаций снова нахлынул на Арниса. Он стиснул зубы.
— Твоя вина... твоя вина... — шептал старик, наклоняясь над ним, — ты помнишь, как она просила тебя?
Арнис ощутил комок в горле, его начало мелко трясти.
— Ты помнишь, как она кричала? Маленькая, маленькая... твоя птичка. Твоя маленькая птичка.
— Я ненавижу тебя, — выдохнул Арнис, — ненавижу... И я убью тебя еще десять раз. Убью, как только доберусь до тебя, слышишь, отродье?
— Убей, Арнис, — согласился старик, — ненависть — чувство очень продуктивное. Только ведь твой Бог требует от тебя любви. Вот я и помогаю Ему... не люблю, но приходится помогать... приводить тебя в чувство. Ты ведь ее любил, верно? Твою маленькую птичку? Твою девочку?
И снова острая душевная боль заставила Арниса закрыть глаза... замереть... умереть бы прямо сейчас... Господи! Почему он так легко заставляет меня слушать?
— Тебе не справиться со мной, — сказал Арнис, — понимаешь, не справиться.
— Ты думаешь, что можешь не слушать меня. Конечно, не надо слушать... только это ведь не я, Арнис. Это твоя совесть. Меня ты заткнешь, а ее?
— Совесть здесь ни при чем. Уйди... уйди, ублюдок.
Арнис начал монотонно и тихо ругаться... может быть, хоть это спасет... удержит на какое-то время.
Долго ему не продержать старика.
Ильгет снова пришла к нему на следующий день.
Они просто говорили... и время пролетало так незаметно, что Ильгет сама себя заставляла поглядывать на часы — вот уже два часа прошло... уже почти три... нет, неудобно, надо все-таки домой идти.
— Так сколько же у вас в семье было детей?
— Четверо, — отвечал Арнис, — мой брат, Эльм, он погиб, когда ему двадцать пять было. И еще две сестры у меня есть, старшая и младшая. У старшей уже трое детей, и младшая скоро должна родить.
— У вас всегда так много детей в семьях? — удивлялась Ильгет.
— Ну конечно. Не очень много, четверо — это среднее число. Информационное давление на это рассчитано, потому что у нас людей, знаешь, всегда не хватает.
— Почему не хватает? Вот у нас на Ярне, говорят, перенаселение.
— Ерунда это, Иль... Мы ведь в Космосе живем, места для жизни — сколько угодно. Квирин уже четыре колонии основал, это только Квирин... Но у нас и на самой планете народу немного, ведь война была всего-то полвека назад. И потом, у нас, знаешь, не все удерживаются...
Бледное и узкое лицо, ямочка на щеке, улыбка. Ласковый взгляд. Белая наволочка и желтоватая, неровно окрашенная стена, казенный больничный запах. Вечер — и тусклый свет в палате, шуточки Антолика.
Красивые руки у него. Это очень важно — какие руки. А эти длинные, тонкие пальцы, нервные и гибкие, но кажется, очень сильные, и когда они касаются случайно руки Ильгет, хочется их задержать.
.. — Я тебе еще не надоела?
— Ну что ты! Я так рад, что ты приходишь.
— Я тебе вот еще книг принесла... ты так быстро читаешь!
— У нас этому учат... Спасибо! О, я вижу, ты опять чего-то вкусненького...
— Ну да, тебе же понравились крендельки. Я опять испекла.
— Иль, ты так замечательно готовишь... Ты чего?
Ильгет растерянно смотрела в пол и не отвечала. Потом посмотрела на Арниса.
— Ты знаешь, я первый раз в жизни слышу, что хорошо готовлю.
— На улице, вроде, уже зима наступает... холодно?
— Сегодня первые снежинки полетели.
Тусклое слепое окно. Ильгет поймала себя на том, что почти не слышит того, что говорит Арнис. Он рассказывает что-то о Квирине. Да... там очень хорошо, наверное, как в сказке. А за окном уже действительно снег.
— А кем же ты стала, Иль?
— А я никем не стала. Пошла на лингвистику, к языкам у меня способности. Но не закончила... так получилось.
— Языки — это тоже хорошо, интересно. А я вот туп... с мнемоизлучателем, и то не могу нормально выучить.
— Ну наш-то язык ты отлично знаешь.
— Я много времени на него потратил. Нет, Иль, я тупой ско, ни к чему не способный. Я и в музыке дуб, и творчеством никаким не занимаюсь особо, разве что социологией немного увлекаюсь...
— Творчеством? — тонкие, прямые брови Ильке взлетели вверх.
— Ну да... я имею в виду — там сочинять что-нибудь...
— А я сочиняю, — тихо сказала Ильке. Она смотрела в пол и говорила быстро и тихо, будто стесняясь.
— Я стихи сочиняю. И прозу тоже... иногда.
— Как здорово, — сказал Арнис, — почитай мне какие-нибудь свои стихи, а?
— Как, — Ильгет обернулась на опустевшую уже койку Антолика, — вот прямо так... почитать?
— Да, а что такого?
— Не знаю. Я как-то... никогда...
— Да ладно, не стесняйся. Ну почитай правда! — попросил Арнис.
— Я даже не знаю, что...
— Ну последнее...
— Последнее... Только оно непонятно о чем. Я сама не знаю.
— Это неважно, Иль.
Она читала сдавленным тихим голосом, интонируя по-детски, как школьница.
Звенящий лес, на всходе день,
Ложится золотой рассвет
На сосны, и опять нам лень
Включать кукушкин счетчик лет.
Кукушка! Песенка твоя
Легка, как девичья слеза.
Мы от кукушкина гнезда
Летим до близкого жилья.
И здесь — ослиный перекрик,
Там — соловьиный перепев,
Здесь — грай ворон и волчий рык,
А там — весна и шум дерев.
До чистых вод, до царских врат
Дойдем ли? Все равно, когда -
Сегодня ль, завтра помирать.
Кукушка! Не считай года!
Арнис замер и молчал. Долго. Потом сказал.
— Чудесно, Ильгет! Я даже не думал, — он снова замолчал. Потом, словно подбирая слова, сказал, — Я не понимаю, откуда ты это... Почему ты это знаешь? Мне кажется, что это обо мне. О нас... о моей жизни, словом. Откуда тебе-то знать все это?
Он помолчал, потом улыбнулся.
— Ты не удивляйся, что я молчу. Это я по привычке. Просто у нас на Квирине такой обычай, мы никогда не аплодируем, а просто молчим. Чем глубже молчание, и чем дольше оно длится, тем, значит, выше оценка. Если бы я не сообразил, что ты этого не знаешь и можешь обидеться, я бы целый час молчал и переваривал. Слушай, а в написанном виде ты мне не дашь этот стих? И заодно другие тоже?
— Конечно...
— И прозу...
— Принести?
— Да, пожалуйста! — попросил Арнис, — мне кажется, это должно быть так здорово!
