кометой непонятно куда и вижу вокруг себя лишь ничто: какие-то звезды, до которых никогда не доберусь, какими бы близкими — рукой подать — они не казались, и еще тут — безвоздушное пространство, пыль. Пора признать, что и я внутри оказался слабее, — по-человечески слабее, ну как есть, без обвинений и самобичеваний — чем казался себе раньше. Было время, когда все трудности я проживал внутри, с твердой верой в то, что, смолчав и выдержав, я справлюсь и никто не узнает о моей боли. Было время, когда я, растекшись страхом и неуверенностью по полу, находил-таки силы подняться, собрать себя в кучу и, прихватив с собой таких же растекшихся близких, я вставал и бомбил, радуясь своей силе, гордясь своей мощью. Но пребывание в капсуле без, откровенно говоря, и доли надежды на спасение серьезно подкосило меня. Что-то сломалось внутри. Я вижу иначе — с экзистенциальным ужасом просыпаюсь каждый день, я не желаю его начинать, но заставляю себя встать и жить по плану.
Так вот, пора признать, что теперь так — так, и никак по-другому. Это моя новая юдоль, мой новый стан, новый цикл сансары — и пускай все они больше похожи на кому, летаргический сон или чей-то диковатый шутер. Впрочем, для кого похоже? Если для меня — то и черт с ним, я все равно внутри своего выдуманного мира, и мне остается только смириться с ним, поймать его ритм и влиться в него, доживать свои дни в соответствии с его правилами. Согласиться быть, и до последнего быть счастливым, несмотря ни на что. Это выбор, это воля — это единственное, что теперь у меня есть, и это я, пожалуй, оставлю себе.
день 159 последней трети 3987 года
Внутри — покой. Я отрастил себе бороду и причесываю ее каждое свое «утро». Встаю в одно и то же время, немного тренируюсь, но перестал слушать лекции. Не хочу больше пихать в себя знания. Не хочу больше чем-то обзаводиться или чего-то достигать. Все, что я теперь делаю, — для удовольствия или чтобы убить время. У меня осталось не очень много книг.
Занимаюсь садом. Сад и готовка — моя медитация. Сад «разросся» на целый отсек (метр на два), теперь у меня тут редис, батат и ячмень. Я тщательно слежу за температурой, влажностью и светом в своей «теплице». Иногда разговариваю с растениями — особенно, прежде, чем их съесть. Запекаю их вместе, посолив и добавив к ним немного из консервов, оставшихся с Триде. Осталось, впрочем, еще немало. Сухпайки у нас всегда были отменные. Но есть хочется постоянно. Все время.
Еще — вымываю каждый день иллюминатор: меня выводят из себя пылинки и разводы. Мой монитор во вселенную должен быть безукоризненно чистым. Вообще-то как и все остальное в моей капсуле. Соблюдаю порядок вокруг и склонен думать, что это попытка выстроить порядок мыслей внутри. Пока что успешно. Чувствую себя стабильней, чем десять-двадцать дней назад. Надежда спастись или добраться до Земли тает с каждым днем, и да, я, кажется, обречен, но почему это должно меня так уже сильно расстраивать?
Будто бы те, кто остался ходить по поверхности Триде, не обречены!.. Так какая же разница?
день 170 последней трети 3987 года
День про поздравить — я наконец осознал, признал, смирился с тем, что это конец. Я уже не вижу ничего дальше. Завтра станет таким же, как и сегодня, как и вчера, и эта череда дней будет длиться какой-то отрезок. Но сегодня утром, когда я проснулся с этими мыслями в очередной раз, я почувствовал, что страх и тревога ушли куда-то. Я просто, по-видимому, уже устал падать в них и жить в этих не самых, откровенно скажем, приятных состояниях.
Да и вообще. Я в комфортной капсуле с потрясающим видом, с запасом еды еще на несколько месяцев точно, у меня осталась (хоть и редеющая) стопка непрочитанных или давно уже читанных (то есть, нуждающихся в перечитывании) книг. Теплая кровать, место — aka храм — для чего-то сродни медитаций или молитв, сад, куда я отдаю свою энергию и любовь… Наверное, о такой жизни/смерти мечтают многие тридеане и даже многие астронавты. Особенно, те, кто прямо сейчас сгорает на фронтах бессмысленной войны, например, или умирает от голода в бедных странах, или еще что-то. Нет, не такой уж я и несчастный. Слабый, скорее.
Я до невозможности только скучаю по тебе, Сольвейг. Я бы хотел уходить с тобой, или на твоих руках. Прости меня за то, что я решился уйти без тебя. Мы ведь оба понимали, что это может быть концом.
Но я буду держаться, буду писать сюда, буду вспоминать и благодарить, буду растить свой сад и читать книги, отмечать в них карандашом классные места, загибать уголки, пририсовать улыбающиеся рожицы. Я обречен — но я обречен на смерть в таком прекрасном месте, где я могу воссоздать тебя, практически живую, в своей голове и услышать твой родной голос с грассирующей «р», снова утереть твои горькие слезы, пересчитать веснушки на твоем лице, понежиться в твоих объятьях. И вот — ты будто бы возвращаешься к мне.
Поднимаю взгляд от бумаги и смотрю в сторону иллюминатора. Там будто бы стоишь ты — хрупкая, маленькая, с копной пушистых русых волос с рыжим отливом. Улыбаешься по-доброму, как никто другой не умеет… Сольвейг, ты здесь?
В памяти всплывает наше первое с тобой… Общее искреннее? Общее наболевшее? То самое, когда закончился мор, когда ты вернулась на радары. Не только на мои радары, конечно, — на всеобщие! Ты выпустила громкий путеводитель по Трианбахе — об этой стране мы в Субинэ даже мечтать не смели. И отправилась туда сама — о тебе говорили, тебя знали, тобой восхищались. И я, читая новости о твоих путешествиях, улыбался и радовался. Когда ты прилетела домой, в Субинэ, мы встретились с тобой случайно (зачеркнуть — случайного не бывает) в баре. Проговорили час или два, а может быть больше… и твое тепло, добро, твоя энергия вселили в меня доверие к завтра.
Ты была в коротком алом платье и спортивной обуви. Твои глаза блестели от вина. Я еле заставил себя уйти первым, совершенно точно осознавая: ты будоражишь во мне больше, чем можно. Больше, чем предполагалось. Больше, чем я мог себе позволить со своей работой, с твоим суженым…
Мысли о тебе начали
