— Вода тоже не за бесплатно, — удаляясь, прендупредил толстяк.
Он скоро вернулся с толстым, сальным стаканном, не до краев наполненным мутной сероватой жидкостью.
— У меня нет денег, — признался Роун. — Возьми вот это, — он нащупал золотую пряжку от своей одежды и швырнул ее на стол.
Бармен схватил ее и, подозрительно оглядев, попробовал на зуб.
— Хей! — удивленно пробормотал он. — Да это же настоящее золото!
— Мне нужно место… для отдыха, — прошеленстел Роун сухими губами, пытаясь справиться с дурнотой, захлестывающей его все сильнее. — Приведи мне доктора…
— Ты болен, а? — Толстяк наклонился к Роуну, хитро заглядывая ему в лицо.
Заплывшие жиром глазки вдруг стали раздунваться и превратились в огромные плошки. Роун закрыл лицо рукой, пытаясь удержать сознание.
— Я знаю… место… где есть больше…— но сонзнание не слушалось его.
Нет, сейчас не время. Он попытался подняться и снова упал на стул. Стакан клацнул о зубы.
— Выпей, приятель, — шептал на ухо низкий голос. — Достану я тебе доктора, будь спокоен. А ты покажешь мне это место, а?
Роун проглотил тепловатую, вонючую жиднкость, которая заполнила желудок. Мужчина принес еще воды, теперь уже похолодней и пончище. Он даже стакан вытер — о свою рубашку.
— Слушай, парень, опасаться тебе нечего. Я, Похлебка, свой парень. Конечно, я дам тебе комннату. Большую комнату с кроватью и всяким танким. Только получше смотри, когда будешь принкрывать дверь, а то неизвестно, кто там может оказаться, — и он утробно загоготал.
— Мне нужно — отдохнуть, — попросил Роун. — Все… будет… в порядке. Найди моих друзей. Нандеюсь… у Дэзирен все хорошо. А потом… уйду из этого грязного места…
— Ты только не волнуйся, малыш. Я отлично тебя устрою. А потом мы побеседуем с тобой, где нам достать побольше таких безделушек. Но только ты никому не говори, понял?
— Ты меня…— Роун осекся, понимая, что все его попытки что-либо объяснить безуспешны. Он просто оперся на крепкую руку толстяка и довенрился ему.
Он пробивался сквозь кошмар лихорадки и погони, крови и жестокости… Режущий свет сленпил глаза; с трудам открыв их, Роун увидел занляпанный потолок,, грязные панели и рваные бархатные занавеси, а перед собой — сморщеннонго старикашку, тупо помаргивавшего глазами.
— Да ты, парень, действительно опасно болен. Умудрился подхватить все мыслимые болезни да еще парочку таких, о которых я даже не слынхивал.
Роун попытался сесть, его голова дернулась, и боль прошила ее насквозь, словно удар топонром. Он лежал, ожидая, когда же утихнет пульнсация в висках. Желудок болел так, словно его давили и топтали коваными башмаками, а тошннота захлестывала, как вспенивающиеся нечинстоты в выгребной яме.
— Обожглась? — гоготал старик откуда-то из глубины дома. — Похоже, ты так и стряпаешь с тех пор, как научилась держать ложку в руках.
Через стену Роун услышал звучный шлепок.
— За полмедяка я тебе и улыбаться-то не станну! — прокричал женский голос, и дверь хлопнула.
— Надо уходить, — сказал Роун. Он попытался сбросить с себя грубое одеяло, но снова нахлынула чернота.
— …какое-нибудь лекарство, заставь его говонрить, — донесся до него грубый голос бармена.
— Как скажешь, Похлебка… но он может умереть.
— Только сначала пусть скажет. Роун почувствовал холодное прикосновение к своей руке, затем резкий, болезненный удар.
— Где добыча, малыш? — потребовал грубый голос Похлебки.
— Надо подождать с часок. Ему надо немного поспать, чтобы набраться сил.
— Ладно, но если он сдохнет раньше, чем уснпеет сказать, я сверну твою костлявую шею.
— Об этом можешь не беспокоиться, Понхлебка…
Его душил и мучил вихрь желтой пыли. Иногнда незнакомые голоса хлестали по ушам, словно плети, он отбивался, бежал, падал, а где-то данлеко впереди, на залитой светом сцене, острый клинок впивался в розовую плоть нежной Дэзирен. Роун пробивал себе дорогу к ней сквозь сунмасшедшие лица, но они все кружились и крунжились перед ним, заслонив лицо Дэзирен… Нанконец с диким воплем он вырвался из этого кошнмара.
— …скажи мне, пока не вернулся этот пронклятый обжора, — хрипел противный голос лекаришки. — А я за это тебе дам такое лекарство, что ты забудешься и уснешь, как щенок у сучьнего соска.
— Мне… надо… уходить…— прошептал Роун. — Надо… идти…
Что-то острое воткнулось ему в горло.
— А такого ты, парень, еще не пробовал? А ну, говори старому Йаггу, где спрятаны сокронвища? Не в Верхнем же Городе, где собаки тотнчас разрывают человека на куски, стоит ему только там появиться. Так где же все-таки сонкровища? В каком-нибудь заброшенном доме? Там клад?..
Ужасный грохот и бычий рев прервали его донпрос.
— Так, так! Решил подурачить Похлебку! Да я тебе голову сейчас оторву!
— …ты меня вовсе не понял, я только пыталнся… для тебя же! У меня и в мыслях не было того…
Послышалось рычанье, тяжелые удары, иснтошный вопль… А потом толстая рожа Похлебки склонилась над Роуном.
— Ну, давай, малыш! — брызжа слюной и дынша перегаром пробасил хозяин бара. — Ты же не собираешься утащить в могилу свою тайну! Зачем она тебе там? Скажи мне, отблагодари Похлебку за все, что он для тебя сделал!
Роун застонал и слабо шевельнул рукой.
— Скажу… тебе… потом…
Морда Похлебки потускнела, голос еще что-то басил, стремительно угасая… Потом снова вынплыл свет и прорвались реальные звуки.
— …послал за мной раньше? — недовольно гонворил дрожащий голос. — Этот мошенник Йагг чуть было не прикончил его своими ядами! Он тяжело болен! Посмотри на эти язвы… взгляни на опухоль. Помяни мое слово, он не жилец… но мы постараемся сделать все возможное…
— Тебе бы лучше…
А затем в его лихорадочное сознание ворванлись, нет, не фантомы — близкие, знакомые лица.
…Стеллери стояла возле кровати, глядя на ненго сверху вниз. Обгоревшие волосы сбились и раснтрепались, лицо все в шрамах и ожоговых волндырях.
— Идем со мной, Роун, — снова и снова повтонряла она. — Мы покинем это зоо и уйдем так далеко, что они никогда не найдут нас. Идем…— И почему-то она убежала. А Генри Дред стрелял ей вслед, и выстрелы бластера гулко отдавались эхом в стальном коридоре…
Потом Генри Дред положил пистолет в кобуру.
— Проклятые гуки, — сказал он. — Но ты и я, Роун, мы — другое дело. Мы — земляне. — Его раздраженное лицо неожиданно стало маленьким и превратилось в физиономию Дарела. — Я тренировал ее, — сказал тот. — Что может быть вынше искусства разрушения? А разрушение самого себя есть высшее выражение…
