Светлой памяти моего брата Анатолия, погибшего в море под Севастополем в страшном тысяча девятьсот сорок втором году за милую мою родину — Крым, — посвящаю эту книгу.
Издать книгу помогли мне много хороших людей; за недостатком места вынужден перечислить лишь некоторых:
редактора Владимира Ярцева, художественных редакторов Алису Тобух и Виталия Минко — за подготовку книги к печати;
директора Центра независимых экологических программ Марию Черкасову, директора Центра координации и информации Социально-экологического союза (Москва) Святослава Забелина — за моральную и организационную поддержку, за материальную помощь;
депутата Совета Российской Федерации, председателя Законодательного собрания Кемеровской области Амана Тулеева — за средства на напечатание красочного рекламного буклета, без которого книга не увидела бы свет, и за личную духовную поддержку;
фонд Джона и Екатерины Макартуров (США) — за выделение крупного денежного гранта в 30 тысяч долларов на издание этой книги, с замечательным, по нашим временам, условием — изрядную часть тиража раздать детям бесплатно;
директора общественной организации ЭНСИ Ольгу Шиганову (Новосибирск) — за организационные дела, работу с документами, поездки, добычу бумаги и многое другое;
свою семью — сына Сергея, жену Тамару, внука Андрея — за многолетнюю разнообразную помощь, без которой книга (а я рисовал-писал ее дома, сильно их всех стеснив) просто не получилась бы.
Не могу не отблагодарить и энтомологов, поделившихся «натурщиками» (в том числе и наиредчайшими) для иллюстраций: из Новосибирска — В. Ивонин, Ю. Коршунов, В. Дубатолов, П. Устюжанин; с Дальнего Востока — В. Кузнецов; из Крыма — Л. Славгородская, Ю. Будашкин, С. Иванов; из Алма-Аты — П. Мариковский; из Украины — А. Осычнюк, М. Нестеров, Н. Щербак; из Германии — Г. Петере; из Франции — П. Галант.
Двойная дата на некоторых картинках означает, что это я рисовал дважды — до 1947 года (все рисунки были конфискованы при моем аресте) и после 1953-го, когда в годы Великой Оттепели я вновь оказался на свободе.
Много сделал для объяснения открытого мною в Стране Насекомых эффекта полостных структур, потянувшего за собою целую цепь еще более удивительных явлений (глава «Полет»), петербургский физик В. Золотарев.
Ну а главное-преглавное спасибо — моим ученикам, и сегодняшним, пока еще юным, и давним, которые когда-то были юными: без многолетнего общения с ними я наверняка превратился бы в черствого бюрократа. Им, молодым, в первую очередь — этот мой скромный, но, наверное, в чем-то необычный труд.
Сон долго не приходил.
Разве уснешь быстро, когда вокруг тебя столько чудес, от которых почти отвыкаешь, живя в городе, — звездное небо, темные замершие клубы кустов и деревьев, таинственные ночные звуки…
И видится мне, будто медленно лечу над люцерновым полем с разноцветными бабочками, шмелями и пчелами…
А потом замелькало перед глазами знакомое видение. Будто иду я по широкому — до горизонта — многоцветнейшему люцерновому полю, густая прохладная зелень с лиловыми, белыми, желтыми, розовыми кистями соцветий раздвигается, уходя назад, и ясно-ясно видно каждый стебель, каждый цветок, каждый сочный трехдольчатый лист. И еще будто над полем мелькают яркокрылые бабочки, большие шмели и разные пчелы — золотистые, серые, пестрые, — вьются у соцветий, перелетают с одного цветка на другой. На ходу я внимательно-внимательно приглядываюсь к пчелам, что на цветках, и то ли произношу, то ли записываю странные, но знакомые слова: ”мелиттурга“ — одна… рофит — один… мегахилы — две, нет, даже три… антофора — одна…" Этого мне мало, я силюсь увидеть, узнать среди множества пчел какую-то особенную, очень мне нужную, но мелькают перед глазами другие насекомые, проплывают зеленовато-голубые трилистники, уходят назад цветы, и на их место встают все новые и новые.
Вспомнилось: так бывает, когда ты целый день собирал ягоды. Перед тем как заснуть, видишь лесные поляны, усеянные спелой земляникой, а ты будто рвешь эти ягоды, рвешь, рвешь…
И подумалось: это, наверное, бывает всегда, когда целый день пристально вглядываешься во что-нибудь под ярким солнцем.
А Сережа давно уснул, и ему тоже перед сном, наверное, виделось такое — множество насекомых над люцерновым многоцветным полем.
Кто ягоды видит, кто пчел и шмелей…
Мы спим.
Жемчужное небо светлой летней ночи с редкими огоньками звезд обрамлено со всех сторон зубчатой кромкой темного леса. Даже на самых вершинах деревьев не шелохнется ни один лист: березы тоже спят, отдыхая от шума дневных жарких ветров.
Козодой — ночная длиннокрылая птица — вынырнул из мрака, бесшумно пролетел над росистыми травами, над людьми, лежащими у кустов, шарахнулся в сторону — и скрылся столь же бесшумно в зарослях.
Вышел еж, хозяин ночных лужаек, повел по сторонам длинным, влажным на кончике носом, едва заметным в сумерках клубком покатился по поляне и захрустел найденным в траве жуком.
Прошелестела трава, кто-то в ней тихо пискнул… Снова шорох, но уже дальше, в глубине темного куста.
Мерцающая светло-желтая звезда все дальше и дальше отходит от вершины березы.
Но мы с Сережей не видим и не слышим этих чудес. Целый день мы считали пчел и шмелей на этом громадном поле, пересекая его раз за разом вдоль и поперек и отмечая крестиком в колонках маршрутных листов каждое увиденное насекомое — и все это под палящим солнцем. Мы очень устали за день.
Сейчас мы крепко спим.
…Среди ночи я вдруг открываю глаза: большая ночная бабочка трепещет крыльями над самым лицом. Потом подлетела к ветке, коснулась холодных росяных капель, нависших на листьях, и с мягким ”фррр“ исчезла в полумраке.
Светлеет прохладное небо. Уже нет той желтой звезды у вершины березы — она или ушла за другое дерево, или поблекла в серебристой мгле короткой летней ночи.
Где-то неподалеку поет запоздалый комар.
От росы мне зябко. Поправив на Сереже одеяло, придвигаюсь к нему поплотнее, надо ведь выспаться; скоро, наверное, уж и рассвет.
Странный сон приснился мне под утро. Стою я будто у холста огромной панорамы, изображающей степь. На палитре у меня — масляные краски, в руке — длинная-предлинная кисть. Я смешиваю темную лазурь с белилами, и получается голубой цвет, но краски какие-то тугие, неподатливые, словно резиновые, и перемешиваются с трудом. Но почему я здесь? Ведь эти громадные холсты, декорации, краски, живопись — все это было давно-давно, я уже много лет как энтомолог, — неужели кто-то все перепутал? Наконец, голубой цвет готов, примерно тот, что мне нужен; приближаюсь к панораме — а холст далеко-далеко — и накладываю мазки на уже голубое небо… Однако небо хоть и написано на холсте, но оно — настоящее, высокое, и все то, что на этой панораме: горизонт, степь, травы — тоже все настоящее. Мне поручено сделать панораму лучше, освежить, подправить, дописав ее масляными красками, но ведь степь и небо — это часть мира, это весь мир, вся природа. А красок мало, да они какие-то неяркие, полузасохшие.
