Сергей Жемайтис
Багряная планета
Лик Марса мы видели уже не одну неделю, не тот расплывчатый диск с размытыми линиями, знакомый нам со школьной скамьи, и уже не только внушительных размеров шар с таинственными линиями, темными пятнами и сверкающими шапками ледников на полюсах, наблюдаемых со спутников и космических обсерваторий, а уже гигантское сферическое тело, которое летело на нас, приобретая все более четкие очертания и еще большую загадочность. Мы видели полуразрушенные хребты гор, равнины, если можно назвать равнинами пустыни, перепаханные метеоритами, шапки полюсов и действительно что-то похожее на каналы. Марс и пугал и вселял надежду. На Землю избегали смотреть, крохотная голубая звездочка заставляла тоскливо сжиматься сердце, рождала картины, расслабляющие волю, и мы старались не думать о Земле, забыть ее хотя бы на время вахты, и это порой удавалось, помогало умение частично выключать память.
А когда иссякали силы бороться с ностальгией, то стремились убедить себя, что находимся на Земле, в тренировочной камере, и «проигрываем» один из вариантов «Земля — Марс». И тоже иногда помогало.
В рубку вошел Христо Вашата, наш командир, первый пилот и прочее и прочее, как его титулует бортинженер и астронавигатор Антон Федоров. Вашата сгоняет озабоченность с лица, улыбается, ему, пожалуй, всех тяжелее, но сказывается школа и характер этого удивительного человека.
— Ну как старик? — спрашивает он.
«Старик» относилось не ко мне, а к Марсу.
— Как он там? Дай посмотреть. — Несколько секунд Вашата, приникнув к окулярам магнитного телескопа, молчит, затем говорит с обидой: — Все метет, метет. Ну и погодка на Марсе! Знал бы, дома остался.
Я не смеюсь, мои губы кривятся в злую улыбку. Я знаю это, но ничего не могу поделать с собой. Эту остроту Христо повторяет бесконечное число раз. Мне хочется сказать ему колкость, но я ловлю его взгляд и невольно улыбаюсь. Вашата, как всегда, понял меня без слов. Кивнул, что равнялось — «извини». Он вошел в роль и все еще повторял свой психологический трюк, не так давно разгаданный Антоном, теперь Вашата «работал» только на Макса Зингера, он как раз вошел и озабоченно уставился в затылок Вашаты, затем спросил у меня взглядом: «Ну как?»
Я пожал плечами.
— Дела! — многозначительно произнес Зингер. — Космос выкидывает и не такие штучки.
— Ты прав. Макс, — кивнул Вашата. — Космос давно не инертная пустота. Он имеет непостижимо сложный характер.
— Ты сказал — характер? — вкрадчиво спросил Макс.
— Если хочешь, то да. Пусть слепой для нас, непостижимый, но характер, какой бывает у любой среды, воздействующей на психику. Ведь космос теперь — среда обитания разумных существ!
— Если в таком аспекте… — сказал глубокомысленно Макс, бросая нам с Антоном тревожные взгляды.
Вашата снова приник к телескопу.
— У Северного полюса будто стало потише, — сказал он и, оторвавшись от окуляров, посмотрел на космоспидометр: — Осталось каких-то пять миллионов километров…
— Пять миллионов двести тысяч, — поправил Антон Федоров. Он вошел в рубку, чтобы сменить меня на вахте.
— Двести тысяч — сущий пустяк, — сказал Вашата и поднял палец: зажглась зеленая лампочка на панели внешней связи. Два раза в сутки автоматическая станция «Марс-120» передает нам метеосводки, телефильмы, фотографии отдельных участков планеты, над которыми она пролетает и где «трудятся» ее коллеги, совершившие мягкую посадку. Сводки очень подробны, но снимки туманны: вот уже два месяца на Марсе свирепствуют песчаные бури. Сводки зачитывает компьютер голосом Наточки Стоун — диктора из Космического центра. Ни у кого в Солнечной системе не было такого красивого, проникновенного, доверительного голоса, будто все ее тепло и нежность предназначены только для вас, и что бы она ни читала — скучнейшие таблицы или техническую информацию, — голос ее звучал музыкой для космических пилотов. Создавая для нас компьютер, ребята здорово потрудились, вложив в него богатейшие оттенки Наточкиного голоса.
— Метет, как у нас в январе за Полярным кругом, — изрек Христо. Тоже далеко не новое сравнение, Антон дополнил его еще одним дежурным изречением командира: «И что нам дома не сидится?»
Зингер покачал головой.
Вашата засмеялся первым, у него стало входить в привычку говорить всем известные вещи и повторять древние анекдоты. Дома он слыл остроумнейшим человеком, что дало ему несколько очков перед соперниками на должность командира «Земли». Считалось, что с таким руководителем не соскучишься в полете и его всегдашняя веселость, оптимизм будут благотворно действовать на экипаж, и действительно, первые месяцы Христо так и сыпал остротами — и вдруг перешел на унылые штампы.
В остальном Вашата нисколько не изменился, и мы, как могли, тянулись за ним, все же такая перемена в нем наводила на грустные мысли, космос, как справедливо повторял Макс, выкидывал и не такие штуки с людьми, проверенными и перепроверенными перед полетом в космос.
Антон разгадал эту психологическую загадку, когда мы перевалили за девяносто миллионов километров пути. Он пришел меня сменить у пульта управления и, только открыв дверь, расплылся в своей самой лучезарной улыбке, какой я не видел со дня старта.
— Все проще пареной репы… — начал он.
— Ты заразился от Христо? — не без ехидства спросил я. — Теперь у него будет достойный соперник.
— Не будет, Ив. Прежде я не замечал в тебе ехидства. Ты только послушай! Не зря я имею первую категорию по шахматам и неплохо решаю логические задачи.
Я вздохнул:
— Ну что с вами со всеми творится. Ты никогда не был хвастуном.
— Да я не хвастаюсь, просто ввожу тебя в курс дела, а ты, Ив, продолжай
— дыши глубже и слушай. Я разгадал нашего Христо. Ты припомни, как через месяц после вылета действовало на нас его остроумие?
— Надо сказать, неважно. В таком длиннющем пути все надоедает.
— Не только, он подавлял своими перлами, прямо изничтожал, поднимался над нами, парил, и это при нашей-то депрессии. И Христо понял, что таким способом вгонит нас в полную тоску и печаль, если не хуже, и изменил тактику, вначале сравнялся с нами интеллектуально, а затем как бы опустился еще ниже.
Помнишь, как мы, забыв о своих тяготах, устраивали «консилиумы», на которых разрабатывали тактику и стратегию по «спасению» нашего капитана? А ведь он как кремень! Ты загляни ему в глаза! Послушай, как он поет у себя в каюте! За дорогу он прочитал уйму книг! Ведет дневник, и в нем фигурирует каждый из нас. Смекаешь, что весь огонь он переключил на себя, как говорили наши предки! Кроме того, он, как ты испытал на себе, ввел и режим посерьезней, чем в период тренировок к полету, и все это неназойливо, тактично, будто такая система исходит от нас самих, а не от него.
