Лукьяненко Сергей
Чужая боль
Она спускалась по горному склону. Легче ветра, быстрее стрелы… Казалось, что девушка летит, так стремительны были ее движения по едва заметной тропинке.
Он видел ее всю: густой, темный мед волос, разлитый по плечам, хрупкость тоненькой фигурки под красно-сине-белой блузкой, раздувающейся невиданным флагом, загорелые, исцарапанные ноги, уверенно находящие опору… И серый металл в пистолетной кобуре.
Он еще раз порадовался тому, как удачно выбрал место для засады: в тени густых, старых деревьев, на противоположном склоне, невидимый для нее, спокойный, уверенный, ждущий…
Один раз девушка остановилась, держась за бугристый, высунувшийся из песка корень. Оглянулась, вбирая в себя весь этот жаркий день, колышущимся солнечный диск, лес, горы, медленные речушки и крошечные озера до самого горизонта… Потом она взяла поудобнее ждущий металл и стала спускаться дальше.
У него затекла рука. Тощий суетливый муравей недоуменно посмотрел на него с верхушки травинки. Дурак… Девушка на горном склоне легла в полукруг прицела, палец осторожно нащупал курок. Стоит лишь нажать… Игра длилась три дня, и сейчас он получит заслуженную победу…
Ему вдруг представилось то, что сейчас случится. Огненный факел, летящий вниз, тяжело натыкающийся на камни… Мед волос, и разноцветные одежды, и дерзкий уверенный взгляд — и все это исчезает, превращается в крик. гаснущий в небесной голубизне, в облачко дыма, запутавшееся в ветвях деревьев…
Он вскочил, отбрасывая то, ждущее, что дремало в его руках. Он закричал, долго, изо всех сил:
— Ка-а-а-атя!
Девушка на склоне прыгнула за камни. И как не сорвалась… Мелькнули в воздухе сбитые подошвы кроссовок, она прокатилась по земле, замерла за камнями…
— Стой!!!
Камень дернулся, раскололся на куски, разлетелся неторопливым, увесистым градом. А из центра этого града ударила молния — точный, неотвратимый выстрел. Он еще не успел осознать случившегося, а каждая клеточка тела уже взвыла, выплеснула по нервам переполнявшую ее боль.
«Я горю…»
Он прокатился по траве, словно пытаясь сбить с себя липкую, пылающую, жадно ползущую внутрь смерть.
«Проиграл».
Рот сам раскрылся в крике. И мгновенно, отзываясь на этот крик, вспыхнули, вывернулись наизнанку легкие.
«Боль… Выключить боль…»
Пока глаза еще могли видеть, он силился повернуться в сторону девушки. Но это длилось недолго.
«Почему я не убираю боль?»
Огненный факел на порыжевшей траве…
Сознание вернулось к вечеру. В небе проклевывались звезды, дул прохладный ветер, и после пережитого это было чертовски приятно. Он поднялся, брезгливо морщась, смахнул с тела жирный, вонючий пепел.
Зачем-то посмотрел на давно опустевший склон. И пошел к дому по колкой сухой траве.
…Она пила чай на веранде. Грубый дощатый стол искрился от десятка хрустальных вазочек с вареньем. Давняя Катина слабость. Взглянув на него, она лишь покачала головой.
— Иди мойся.
Он долго мылся, прямо в саду, под самодельным душем. Над верандой покачивалась лампа, в бестолковом восторге звенели комары… Несколько раз он выглядывал за дверь. Но Катя все еще пила чай. Обмотавшись полотенцем, он вышел из деревянной кабинки. прошлепал по дорожке, намереваясь скрыться в доме…
— Дэн!
Он остановился.
— Давай поговорим.
Ну разумеется… Он молча уселся рядом.
— Зачем ты это сделал!
— Что?
Они с любопытством смотрели друг другу в глаза.
— Ты понимаешь сам.
— Абсолютно не понимаю.
— Ты не убрал боль.
Он надеялся, что Катя скажет это по-другому. С раздумьем, например: «Ты не убрал боль…» Или с удивлением: «Ты не убрал боль?» Или, хотя бы, с возмущением: «Ты не убрал боль!» А это было просто сообщение.
— Ты не убрал боль.
— Ну и что? — он спросил с внезапным ожесточением. — Испортил тебе радость победы?
Катя передернула плечами:
— Это было мерзко! Такой крик…
Глупый комар подкрался к ней сзади. Осторожно вытянул хоботок, целясь проткнуть нежную кожу… Дернулся, отчаянно зазвенел крылышками — мгновенно сработала система регенерации. Хоботок, крохотная пустая голова, такое же пустое брюшко исчезли.
— Это действительно мерзко.
Он проговорил подчеркнуто вслух, а не про себя. Закрыл глаза. Бесполезная привычка, из тех полузабытых детских лет, когда люди еще не умели видеть сквозь веки…
— Мы с тобой вместе два месяца, Дэн.
Два месяца. Шестьдесят четыре дня, если точнее. «Девушка, мы с вами нигде не встречались?» Любопытный, оценивающий взгляд. «Пока нет!»
— Ты какой-то странный, Дэн.
Угу. Неоригинально. Не ты первая заметила. В этот раз я еще долго продержался. Шестьдесят четыре дня…
— Помнишь, что ты натворил в Майданеке?
Помню. Сорвался, вышел из роли. Бросился на эсэсовцев с голыми руками. А игра-то называлась «Вооруженное восстание». Все аж ошалели…
— Ну чего ты молчишь! Может быть, ты не любишь Игру!
Интересно, как это можно — не любить Игру. Не любить, всю свою жизнь, не любить весь мир… Как это можно…
— Да, не люблю!
Он удивился своим словам. А она — нет.
— Дэн, почему ты не выстрелил в меня?
Он пошевелил пальцами, словно нащупывал чью-то невидимую руку.
— Я представил, как ты… как ты умрешь. И мне стало страшно.
— Но это же Игра! Ты боишься, что не сработает регенерационная система!
— Да нет, это невозможно… А зачем мы вообще играем?
Она прищурилась, разглядывая его лицо.
— А что еще делать?
Действительно. Делать вид, что управляешь машинами, которые давно не нуждаются в управлении? Сидеть в лаборатории, пытаясь научить человека видеть не только в инфракрасных, но и в ультрафиолетовых лучах? Или ждать очереди на колонизацию очередной планеты? Там Игра станет реальностью…
— Я не знаю. Но с чего она началась, Игра?
Она пожала плечами. С тех пор, как люди обрели бессмертие, наверное. Игра — это жизнь. Что является основной чертой жизни? Стремление убить. Что является основной чертой Игры? Стремление убить. В инсценировке — на Перл-Харборе, где кипит вода и в который раз тонут корабли, и падают ведомые смертниками бомбардировщики на Курской дуге, где танки спекаются с землей И кровью в один сплошной черный ком; в Хиросиме, где снова и снова вспыхивает пламя атомного взрыва…
Но ведь когда-то в первый раз это не было игрой! Они не могли играть, умирая по-настоящему! Их вело в бой что-то другое! Они бросались на колючую проволоку концлагерей не потому, что это очень интересно! И ведь Дэн почувствовал, почти ощутил это неведомое, непонятное, когда в прекрасной инсценировке «Майданек» смотрел на сытых, откормленных эсэсовцев, избивающих детей… Он бросился вперед не потому, что хотел испортить игру, соригинальничать. Он просто не мог иначе. Он почти понял! А они не хотят или уже не могут понять. Слишком долго длилась Игра.
