Я прямо-таки чувствовал жар, нависший снаружи. В кабине было светло, сухо и прохладно, едва ли не чересчур прохладно, как в современном кабинете в разгар лета. За двумя маленькими оконцами было так черно, как только может быть черно в Солнечной системе и достаточно жарко, чтобы потек свинец, при давлении, равняющемся давлению в трехстах футах под поверхностью океана.
– Вон там рыба, – сказал я, просто, чтобы как-то нарушить однообразие.
– И как же она приготовлена?
– Трудно сказать. Кажется, за ней оставался след из хлебных крошек. Не зажаренная ли? Представь себе только, Эрик! Жареная медуза.
Эрик звучно вздохнул.
– Это обязательно?
– Обязательно. Это единственный способ увидеть что-нибудь стоящее в этом… этом… Супе? Тумане? Кипящем кленовом сиропе?
– Опаляющем мертвом штиле.
– Верно.
– Кто-то выдумал эту фразу, когда я был еще ребенком, сразу после известий от зонда «Маринер-II». Бесконечный опаляющий черный штиль, горячий, как печь для обжига, прикрытый достаточно толстой атмосферой, чтобы поверхности не могло достигнуть ни одно дуновение ветерка и ни самой малости света.
Я вздрогнул.
– Какая сейчас температура снаружи?
– Тебе лучше не знать. У тебя слишком богатое воображение, Почемучка.
– Ничего, я справлюсь, док.
– Шестьсот двадцать градусов.
– С этим, док, мне не справиться!
То была Венера, Планета любви, любимица писателей-фантастов тридцатилетней давности. Наш корабль висел под баком водородного топлива, перенесшего нас с Земли на Венеру, на высоте двадцати миль, почти неподвижный в сиропообразном воздухе. Бак, теперь почти пустой, служил отличным воздушным шаром. Он будет удерживать нас во взвешенном состоянии до тех пор, пока давление внутри будет уравновешивать внешнее. Делом Эрика было регулировать давление в баке, управляя температурой газообразного водорода. Мы брали пробы воздуха через каждые десять минут погружения, начиная с трехсот миль, и регистрировали температуру воздуха через еще более короткие промежутки времени, и еще мы выпускали небольшой зонд. Данные, полученные нами на месте, всего лишь подтверждали в деталях то, что мы и раньше знали о самой горячей планете в Солнечной системе.
– Температура только что поднялась до шестисот тридцати, – сказал Эрик. – Ну, ты уже кончил скулить?
– Пока да.
– Отлично. Пристегнись. Мы отчаливаем.
– Какой денек славный для героев! – я принялся распутывать паутину ремней над своим креслом.
– Мы же выполнили все, зачем сюда явились. Разве не так?
– Я разве спорю? Ну, я пристегнулся.
– Ага.
Я знал, почему ему не хочется уходить. Я и сам краешком сердца чувствовал то же самое. Мы потратили четыре месяца, добираясь до Венеры, чтобы провести неделю, обращаясь вокруг нее и меньше двух дней в верхних слоях атмосферы, а это казалось ужасной растратой времени.
Но он что-то копался.
– В чем дело, Эрик?
– Тебе лучше не знать.
Он не шутил. Голос у него был механический, не по-людски монотонный, значит, он не прилагал добавочного усилия, чтобы вложить интонацию в звучание его голосовых аппаратов. Только жестокое потрясение могло принудить его к этому.
– Я с этим справлюсь, – сказал я.
– Хорошо. Я не чувствую турбореактивных двигателей. Ощущение такое, будто вкатили анестезию позвоночного столба.
Весь холодок в кабине, сколько его там было, вошел в меня.
– Проверь, не сможешь ли ты посылать двигательные импульсы другим путем. Можешь испытать двигатели наугад, не чувствуя их.
– Хорошо. – И, долю секунды спустя: – Не выходит. Ничего не получается. Хотя мысль была неплохая.
Съежившись в кресле, я пытался придумать, что бы сказать. На ум мне пришло только:
– Что ж, приятно было с тобой познакомиться, Эрик. Мне нравилось быть половиной экипажа, да и сейчас нравится.
– Сантименты оставь на потом. Давай, начинай проверять мою принадлежность. Прямо сейчас, и тщательней.
Я проглотил свои комментарии и направился к дверке в передней стене кабины. Пол у меня под ногами мягко покачивался.
За квадратной дверкой четырех футов в поперечнике находился Эрик. Центральная нервная система Эрика, с головным мозгом наверху и спинным, свернутым для большей компактности в свободную спираль, в прозрачном вместилище из стекла и губчатого пластика. Сотни проволочек со всего корабля вели к стеклянным стенкам, где присоединялись к избранным нервам, разбегавшимся, словно паутина электросети от центральной нервной спирали и жировой защитной мембраны.
В космосе нет места калекам, и не зовите калекой Эрика, так как он этого не любит. Он в некотором роде идеальный космонавт. Его система жизнеобеспечения весит вполовину меньше моей и занимает в двенадцать раз меньше места. Зато остальные его «протезы» составляют большую часть корабля. Турбодвигатели были подсоединены к последней паре нервных стволов, той, что управляла когда-то движением его ног, а десятки более тонких нервов в этих стволах ощущали и регулировали топливное питание, температуру двигателей, дифференциальное ускорение, ширину всасывающего отверстия и ритм вспышек.
Эти связи оказались нетронутыми. Я проверил их четырьмя различными способами и не нашел ни малейшей причины, отчего бы им не работать.
– Проверь остальные, – сказал Эрик.
Потребовалось добрых два часа, чтобы проверить связи в каждом нервном стволе. Все они были целыми. Кровяной насос усердно пыхтел и жидкость была достаточно обогащена, что нейтрализовало мысль о возможности «засыпания» турбонервов от недостатка питания или кислорода. Так как лаборатория – один из подсобных «протезов» Эрика, я дал ему проанализировать его кровь на содержание сахара, исходя из возможности, что «печень» отбилась от рук и производит какую-либо иную форму сахара. Заключение было ужасным. С Эриком все было в порядке – внутри кабины.
– Эрик, ты здоровей меня.
– Да уж, могу сказать. Ты вроде беспокоишься, сынок, и я тебя не виню. Теперь тебе придется выйти наружу.
– Знаю. Давай-ка раскопаем скафандр.
Он находился в шкафчике с аварийными инструментами – специальный венерианский скафандр, который вовсе не предполагалось использовать. НАСА предназначало его для применения на уровне венерианской почвы. Потом они не захотели разрешить кораблю опускаться ниже двадцати миль, пока о планете не узнают побольше. Скафандр представлял собой сегментированный панцирь. Я смотрел, как его испытывали в Калифорнийском технологическом в боксе при высоком давлении и температуре и знал, что сочленения теряют подвижность через пять часов и обретают ее вновь только когда скафандр остынет. Теперь я открыл шкафчик, вытащил оттуда скафандр за плечи и держал его перед собой. Казалось, он тоже смотрит на меня в ответ.
