Уильям Тенн
Проблема служения
Был день установления Полного Контроля…
Гаромма, Слуга для Всех, Чернорабочий Цивилизации, Прислуга за Все, осторожно приложил надушенные кончики пальцев к лицу, закрыл глаза и позволил себе окунуться в роскошное ощущение абсолютной власти, безграничной власти, власти такой, о которой до сих пор не мечтал ни один человек.
Полный Контроль! Полный…
За исключением одного человека. Одного-единственного отщепенца рода человеческого. Одного, правда, очень полезного человека. Вопрос заключался только в том, задушить ли его сегодня, после обеда, прямо за письменным столом, или дать возможность пожить еще несколько дней или недель под бдительным наблюдением, дабы исчерпать до конца его полезность. Его измена, его интриги, несомненно, выдадут его с головой. Ну что ж, Гаромма примет решение несколько позже, на досуге. А пока что, во всех других отношениях, для абсолютно всех остальных — полный контроль. Не только над умами, но и над деятельностью желез. Всех людей, даже их детей. И, если верны оценки Моддо, то и их внуков.
— Вот так, — едва слышно прошептал Гаромма, неожиданно вспомнив отрывок из устно передававшегося текста книги, которому учил его отец-крестьянин много лет тому назад. — Вот так, вплоть до седьмого колена… — Из какой древней книги, сожженной на давнем-предавнем педагогическом костре, взята эта цитата? Гаромма задумался. У отца спросить невозможно, у его друзей и соседей — тоже. Все они были уничтожены во время подавления крестьянского бунта в шестом округе тридцать лет назад.
Тридцать лет назад…
После установления Полного Контроля такое восстание никогда уже не сможет вспыхнуть. Кто-то тихонько прикоснулся к его колену, и поток воспоминаний прервался. Моддо. Слуга Просвещения, сидящий в самом низу машины, сделал подобострастный жест в сторону прозрачного, ракетоподобного купола, который окружал до пояса тело его вождя.
— Народ, — произнес он, по обыкновению запинаясь, — там. Снаружи.
Да. Люди лились сплошным потоком через ворота Лачуги Служения, заполняя тротуары. По обеим сторонам улицы, куда ни кинь взгляд, располагались пронзительные кричащие толпы, черные, плотные, бурливые, как муравьи. Гаромма, Слуга для Всех, не имел права так долго предаваться собственным мыслям. Нужно было, чтобы его могли лицезреть те, кому он столь преданно служил. Он скрестил руки на груди и начал раскланиваться внутри небольшого купола, возвышавшегося башенкой над приземистой черной платформой. Поклон направо, поклон налево, и обязательно смиренно, даже униженно, не забывая о том, что он — Слуга для Всех. Приветственный визг толпы усилился. Гаромма заметил краем глаза, как Моддо одобрительно кивнул. Добрый старина Моддо. Это, в какой-то мере, день и его триумфа. Установление полного контроля — личное достижение Слуги Просвещения. Однако он оставался в густой тени безызвестности за спиной Гароммы и вкушал свой триумф только сквозь призму ощущений вождя — так же, как и все предшествующие 25 лет.
К счастью, Моддо этих ощущений было предостаточно для нервной системы. Но, к несчастью, существовали и другие, один — точно, кому нужно было больше. Гаромма кланялся, с любопытством рассматривая сквозь струящуюся паутину окружающих его полицейских-мотоциклистов жителей Столицы, свой народ, принадлежащий ему точно так же, как и все и вся по всей Земле. Яростно давясь на тротуарах, его люди вскидывали руки над головой, как только автомобиль Гароммы подъезжал к ним.
— Служи нам! — скандировали они. — Служи нам! Служи нам!
Он всматривался в искаженные лица, смотрел на пену, появляющуюся у многих в углах рта, на полузакрытые в экстазе глаза, на раскачивающихся мужчин, корчащихся женщин, на отдельных зрителей, которые от счастья падали в обморок. И продолжал кланяться со скрещенными на груди руками, покорно и униженно.
На прошлой неделе Моддо испросил у него мнения в отношении церемонии и внешнего оформления сегодняшнего праздничного шествия и невзначай упомянул о чрезвычайно высоком уровне массовой истерии, когда вождь показывался на людях. И тогда Гаромма выразил вслух то любопытство, которое он испытывал в течение длительного времени.
— Что происходит у них в мозгу, когда они видят меня? Я знаю, что они приходят в состояние счастливого экстаза и все такое. Но каким точным термином вы, ребята, называете это в своих лабораториях и таких местах, как Центр Управления?
Моддо провел ладонью по лбу знакомым, привычным для Гароммы жестом.
— Они испытывают взрывное облегчение, — ответил он не торопясь, глядя через плечо вождя, будто читал ответ на расположенном на дальней стене телеэкране, воспроизводящем карту земного шара. — Вся напряженность, которая накапливается в них при будничной суете, сопряженной с самыми разными пустяковыми запретами, все разочарование, которое охватывает их при исполнении предписаний Службы Воспитания не делать то и не делать это, высвобождается как бы взрывом в то мгновение, когда они видят ваше изображение или слышат ваш голос.
— Взрывное облегчение? Я никогда не думал, что это происходит именно так.
— Ведь вы, — с энтузиазмом продолжал Моддо, — единственный человек, который всю свою жизнь без остатка, как они думают, растрачивает на самое жалкое повиновение, совершенно непостижимое для них. Человек, который держит все перепутанные нити координации в мировом масштабе в своих, не знающих устали послушных пальцах. Человек, который является символом самого беззаветного и многотрудного служения. Человек, являющийся… как бы козлом отпущения народных масс!
Тогда Гаромма только улыбнулся ученому краснобайству Моддо. Теперь же, наблюдая из-под прищуренных век за беснующимися толпами, он окончательно понял, что Слуга Просвещения был совершенно прав. Разве не было надписи на Великой Печати Мирового Государства: «Все люди обязаны служить Кому-нибудь, но только Гаромма является Слугой для Всех»? Без него, они это знали и знали бесповоротно, океаны прорвались бы сквозь дамбы и затопили низменности, поселившаяся в человеческих телах зараза взорвалась бы эпидемиями, которые в десятки раз сократили бы население округов, вышли бы из строя системы жизнеобеспечения, власти на местах угнетали бы простой народ и затеяли бы кровавую междоусобицу… Без него, без Гароммы, который день и ночь в поте лица своего трудится, чтобы все шло спокойно и гладко, чтобы удерживать под контролем титанические силы природы и цивилизации. Они знали это твердо, ибо что-либо такое происходило только в тех случаях, когда Гаромма «уставал от Служения». И что значили их ничтожные жизненные неприятности в сравнении с мрачной безысходностью всей его так всем необходимой жизни? В этом хрупком человеке, униженно раскланивающемся направо и налево, была не только та божественная сила, которая позволяла человеку безбедно существовать на Земле, но также и то, что он всем своим естеством вселял во всех обездоленных осознание, что все могло бы быть гораздо хуже, что по сравнению с ним, несмотря на все свои страдания и лишения, они являются если не богами, то, по крайней мере, королями.
