Теодор Старджон - Человек, который научился любить

Теодор СТАРДЖОН

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАУЧИЛСЯ ЛЮБИТЬ

Его звали Мэнш; когда-то давно у них в ходу была забавная шутка на этот счет, но со временем она стала горькой.

- Боже, как бы я хотела увидеть тебя прежним, - сказала она, стонущим в сне, вскакивающим по ночам с постели, бродящим в потемках и никогда не объясняющим причин своего странного поведения. И пусть по твоей милости мы порой едва сводили концы с концами, голодали и бог знает как выглядели! Я, конечно, пилила тебя за это, но скорее по привычке, а не всерьез. Я не принимала все близко к сердцу и могла бы терпеть сколько угодно, ведь, несмотря ни на что, ты был самим собой и поступал как хотел.

- А я всегда только так и поступал, - ответил Мэнш, - и не раз пытался втолковать тебе, что к чему.

Она не сдержала возмущенного возгласа:

- Кто бы в этом разобрался?

Давнее, привычное отчуждение охватило ее; она устала ворошить прошлое и предпринимать бесплодные попытки снова и снова вникать в то, чего не смогла понять за годы.

- А вот к людям ты всегда хорошо относился, по-настоящему любил их. Взять того парня, что вдребезги разнес пожарный гидрант и фонарь перед домом. Ты отделался от легавого и пройдохи-адвоката, от санитарной машины и кучки зевак, сам привез парня в больницу и не разрешил подписывать никаких бумаг, потому что тот был в шоке. Или захудалый отель, который ты перерыл сверху донизу, чтобы найти и вернуть Виктору искусственную челюсть, когда он угодил в тюрьму. А бесконечное ожидание в приемной врача, пока миссис Как-ее-там целый день лечила свой рак горла? Ты даже толком и не знал ее. Не было вещи на всем белом свете, какой бы ты не сделал для ближнего своего.

- Я всегда помогал как мог. Без устали.

Издевка.

- Так поступал Генри Форд. Эндрю Карнеги. Семейство Круппов. Тысячи рабочих мест, биллионы выплаченных налогов на благо каждого. Знаю я эти сказки.

- Но у меня не тот случай, - мягко сказал он.

И тогда она выложила главное, без гнева и ненависти, почти равнодушно. Проговорила потухшим голосом:

- Мы любили друг друга, и ты ушел.

Они любили друг друга. Ее звали Фауна; когда-то давно у них в ходу была забавная шутка на этот счет. Зверушка Фауна, Мэнш-Мужчина и шуры-муры между ними. "История Содома объясняется просто, - он перевирал Чосера. Бесстыдство толкает к супружеской измене" (так как нее был муж, где-то там, среди уроков игры на клавесине, пыльных недовязанных ковриков, набросков пьесы и кучи другого несбывшегося хлама, хранящегося в глубине ее памяти). Но намек остался непонятым. Она не была умницей, а просто любила. Принадлежа к тем людям, которые всю свою жизнь лишь ожидают встречи с настоящим, она отбрасывала одно дело за другим, как не имеющее значения. Такие, если уж ухватят свой шанс, то навсегда, и им говорят: "Ба! Как ты изменился!" А она не изменилась. Жар-птица поманила и улетела, и никогда уж ей не совершить поступка. Никогда.

Они повстречались в расцвете молодости. Ее маленький домик стоял в глубине рощи на окраине городка, имевшего репутацию "творческого курорта". И действительно, в самом городке и его окрестностях поблескивали самородки истинных талантов. Здесь к чудакам традиционно весьма терпимое отношение при условии, что они а) не отпугивают туристов и б) не гребут мало-мальски солидных денег.

Фауна была стройной, миловидной девушкой, которой нравились свободные длинные платья, надетые прямо на голое тело, нравилось жалеть бессловесных больных бедолаг, вроде птиц с переломанным крылом, чахнущих Филодендронов и им подобных, и нравилась музыка - море разной музыки; и хотя она все делала вроде бы правильно, но так ничего и не довела бы до ума, не повстречав свою жар-птицу. Она имела единоличные права на небольшой дом и работала часть дня в местной лавочке, торговавшей рамами для картин. Самобытная и нетребовательная, Фауна не впутывалась ни в какие марши протеста, подачи апелляций и прочее в том же духе. Она просто верила, что надо быть доброй ко всему окружающему, и думала... нет, совсем не так. Она не думала этого, а чувствовала, что если сердечно относиться к каждому, то мир, как целебным бальзамом, пропитается добротой - и вот вам средство борьбы с войнами, алчностью, несправедливостью. Словом, она и ее дом были привычной, неизменной частью городка и после того, как грунтовую дорогу, ведущую к дому, замостили, а в конце пути врыли уличный фонарь и пожарный гидрант.

Когда Мэнш появился здесь - длинноволосый юнец с гитарой за плечами его ум хранил солидные научные познания, почерпнутые в сотнях книг, и отличался пытливой неугомонностью. Он оказался полным профаном в сердечных делах, и Фауна просветила его на этот счет даже лучше, чем сама ожидала. Достаточно ей было послушать его божественную игру на гитаре, и назавтра же он обосновался в ее доме.

Руки Мэнш имел поистине золотые и всегда доводил начатое до блеска. Немудрено, что все его новинки сразу шли в дело в дюжине мест. Он сконструировал оригинальное устройство для нарезки оберточной бумаги, с полированным вручную корпусом из дерева местных пород, в который вставлялись рулоны от счетной машины, а в днище было маленькое лезвие, чтобы аккуратно отмерять ленту нужной длины. Он изготавливал точные копии каминных мехов, яблокорезки и другое оборудование, удобно размещавшееся в лавочках (в этом селении преобладали лавочки, а не магазины), и приносившее кое-какой доход. Он понимал толк в транзисторах и зубчатых колесах, рычажных передачах, двигателях Ванкеля и топливных баках. Частенько пропадал он в задних комнатах дома, экспериментируя с магнитами и осями, множеством химических реактивов всех цветов и оттенков, и как-то раз ему в голову пришла интересная мысль. Он начал опыты с ножницами, картоном и несколькими металлическими деталями. По виду они напоминали рамку и ротор, но были изготовлены из особых материалов и особым способом. Когда он соединил все части, ротор стал вращаться, и внезапно Мэнш постиг самую суть. Он тут же проделал легкие изменения в приборе, и ротор, почти целиком картонный, завертелся с сумасшедшей быстротой, издавая пронзительный, нарастающий звук, а десятипенсовый гвоздь, служивший осью, продырявил бумажную конструкцию. Затем ротор сорвало с места, и он пролетел через всю комнату, разбрасывая вокруг блестящие крупинки железа. Мэнш не сделал даже попытки собрать разлетевшиеся детали, лишь постоял с отсутствующим видом и вышел в другую комнату. Только раз взглянув на него, Фауна тут же подбежала, обняла и принялась допытываться: что случилось, в чем дело? но он, ошеломленный, прямо остолбенел, пока из его глаз по щекам не покатились слезы. Казалось, он и не замечал их. С этого самого времени он начал стонать среди ночи, вскакивать с постели и бродить впотьмах. Годы спустя, когда она говорила, что Мэнш ничегошеньки не объяснял, это одновременно было и правдой, и ложью, потому что он намекнул ей на грандиозность своей идеи, которая могла толкнуть людей на все, вплоть до убийства; одних - чтобы завладеть ею, а других - чтобы задавить ее в зародыше. Но главное он утаил, твердя, что любит ее и не хочет подвергать смертельной опасности. Она вволю наплакалась, упрекала его в недоверии, но он отвечал, что верит ей и просто стремится уберечь, не бросать на съедение волкам. Он сказал также - это страшно терзало Мэнша и не давало покоя ночами, - что устройство, придуманное им, способно превратить пустыню в цветущий сад и накормить голодающих на всей планете, но, выпущенное из-под контроля, оно грозит обернуться вселенской катастрофой. Ведь неопасное само по себе становится опасным по воле людской, и самый первый человек, погибший от этой штуки, умрет по его вине. Подобная мысль была для него невыносимой. Он должен был сделать выбор, а прежде, чем его сделать, ему предстояло решить, можно ли пожертвовать одной человеческой жизнью ради счастья и безопасности миллионов, и, следовательно, простится ли ему смерть тысяч, если такой ценой обойдется победа над нищетой для всех остальных. Мэнш изучал историю и психологию, у него был математический склад ума и руки работяги, и он чертовски хорошо представлял себе последствия того или иного выбора. К примеру, он знал, куда нетрудно сбагрить свою идею и ответственность за нее, и получить такую сумму, что хватило бы на жизнь в совершеннейшей роскоши до конца дней ему, Фауне и сотне-другой близких друзей, если уж на то пошло. Требовалось лишь поставить подпись на бумаге и пронаблюдать, как она будет навечно похоронена в сейфе какой-нибудь из корпораций, так как по меньшей мере три индустриальных гиганта вступили бы в отчаянную борьбу за право обладать открытием, предлагая безумные деньги. Или убили бы его.