Уолтер Тевис - Квартирка с антресолями

— Господи! — воскликнула Эдит. — Ничего подобного я еще не испытывала. — Она обвила Терри руками и, притянув к себе, прижалась щекой к его обнаженной груди. По ее лицу текли слезы.

— Я тоже родная, — сказал он с дрожью в голосе и крепко обнял ее. Они лежали в постели на антресолях в ателье Эдит на Ист-Сайде. Только что испытав острейшее обоюдное наслаждение, оба пребывали в расслабленном, блаженном состоянии. Это был воистину великий день в их жизни.

Наслаждению предшествовала своеобразная терапия. В этот вечер после ужина, как всегда по средам, они побывали на занятиях в группе Харри, и это каким-то образом помогло им сконцентрироваться. Он наконец громко высказал возмущение своими бестолковыми родителями, а она, чуть не визжа, обрушила всю свою ненависть на садистку-мать и бесхарактерного отца. И только на одном из этажей нью-йоркской психиатрической консультации напряжение отпустило обоих. После крика и стучанья кулаком по столу, после выхода долго копившегося гнева наружу оба широко и безмятежно улыбались друг другу. Они направились к ней домой, где жили вместе вот уже полгода, поднялись по лесенке на антресоли (там находилась ее постель) и предались любви. Начав с тихих нежностей, они постепенно дошли до исступления. Страсть захватила их и вознесла на такую высоту, на какой они никогда еще не бывали. И только теперь, свернувшись комочком, они наконец успокоились.

Долго лежали молча, пока Эдит не взглянула в сторону находившейся рядом с постелью полки, где помещались сигареты, японская пепельница, массивный кувшин, расписанный розочками, и будильник.

— Часы, наверно, остановились, — сказала она.

Он что-то пробормотал в ответ, глаза его были закрыты.

— Они показывают девять двадцать, — не унималась Эдит, а мы только от Харри ушли в девять.

— Гм, — безучастно произнес Терри.

Она помолчала, размышляя, но не успокоилась.

— А сколько на твоих? — спросила она.

— Сколько-сколько, — повторил он и, подняв руку, взглянул на циферблат.

— Тоже девять двадцать.

— А секундная стрелка движется?

Его «Аккутрон» был, конечно, не из тех механизмов, которые могут подвести. Тем не менее он снова взглянул на стрелку.

— Нет. Не движется.

Он опустил руку на ее обнаженное тело, ощутил его прохладу.

— Вот так фокус, — сказал он, — и твои, и мои остановились одновременно.

Терри потянулся к окну и отодвинул штору. Снаружи было темно, но в воздухе было какое-то странное мерцание. Всякое движение прекратилось. На тротуаре через дорогу виднелись, собранные в кучу, округлые пластиковые мешки.

— Одиннадцати еще точно нет. Мусор у «Тореадора» не убран.

«Тореадором» назывался испанский ресторан, в который они уже давно собирались сходить.

— Сейчас примерно десять тридцать, — сказала Эдит. — А что если ты включишь телевизор и сделаешь нам омлет? Мне из трех яиц с чеддером.

— Ну конечно, золотко.

Он натянул шорты, спустился по лесенке, прошел босиком к маленькому «Сони» возле камина, включил его и направился к плите и мойке в другом конце помещения. Он слышал, как заработал телевизор, а сам все искал недавно купленную им сковороду. Наконец он обнаружил ее угнездившейся под раковиной. Достал яйца, разбил одно и глянул на часы. Девять двадцать шесть. Секундная стрелка движется.

— Лапа! — крикнул он. — Мои пошли.

Она отозвалась не сразу, и голос у нее был удивленный.

— И мои тоже!

Он пожал плечами, положил на сковороду масло и разбил остальные яйца, а скорлупу бросил в раковину. Размешав яйца вилкой, включил конфорку и направился к телевизору. Голос диктора произнес: «…девять часов тридцать минут». Терри взглянул на часы. На них было столько же.

— Господи Иисусе! — воскликнул он.

И Терри и Эдит было по тридцать пять, оба выглядели молодо, были симпатичны и умны, оба родились под знаком Рыбы с разницей в три дня. У обоих был хороший цвет лица, блестящие темные волосы и ясные глаза. Оба покупали одежду в «Бергдорф энд Сакс» и у Блумингдейла, оба читали «Сандли тайме», сносно говорили по-французски и любили рассказы Джона Чивера. Терри работал художником-оформителем в журнале, Эдит — адвокатом. Они, конечно, могли бы позволить себе и более просторную квартиру, но арендная плата за ателье была установлена, как за рабочее помещение, постоянная, к тому же оно было расположено в самом центре города. Откажись они от него, сколько выгодных заказов пришлось бы потерять! «Оставить это гнездышко было бы просто глупо!» — сказала она однажды. Так они и жили в этих полутора комнатах, а денежки тем временем продолжали поступать на их банковские счета.

С любовью у них вначале не клеилось: оба были слишком робкими, это мешало им радоваться жизни, осложнявшейся всевозможными вынужденными объяснениями и взаимными упреками. Он был часто вялым, а она — нечувствительной. Она боялась его и отдавалась ему покорно, но часто со скрытым чувством обиды. Терри смущала собственная ненадежность, он чувствовал, как Эдит вся сжимается от его прикосновения, но не решался сказать ей об этом. Довольно часто оба были несчастны. Но у нее хватило ума уговорить его пойти к терапевту, а у него хватило здравого смысла послушаться. Шесть месяцев приватных и групповых занятий благотворно повлияли на них, и оба наконец испытали подлинное обоюдное наслаждение, избавились от так долго мучившего их напряжения.

И вот теперь они ели в постели омлет на тарелках фарфорового завода Споуда серебряными вилками его матери. Ноги их переплелись — так хотелось им подольше сохранить телесную близость.

Поев, они некоторое время лежали молча. Он глянул в окно: мусор еще не убран, на улице тишина, на тротуаре ни души. Свет, падавший из окон их дома на противоположные строения, делал их плоскими, похожими на театральные декорации.

Терри взглянул на свои часы. Они показывали девять сорок. Секундная стрелка не двигалась.

— Черт! — удивленно выругался он.

— Что ты, милый? — спросила Эдит. — Я сделала что-нибудь не так?

— Нет, моя радость, — ответил он. — Ты все делаешь лучше всех. Я от тебя без ума, — и он, передавая свою пустую тарелку, легонько похлопал ее по попе.

Эдит поставила обе тарелки на полку, и взгляд ее упал на будильник.

— И правда, — сказала она. — Это уже становится странным.

— Давай спать, — предложил Терри. — Это релятивизм. Утром я тебе все объясню.

Когда он проснулся, за окном было еще темно. Но Терри чувствовал, что выспался, а значит, сон его был долгим и глубоким, не потревоженным ни шумом улицы, ни ночными кошмарами. Никогда еще он не чувствовал себя после пробуждения настолько хорошо.