Харлан Эллисон - В пустынных землях

Харлан Эллисон

В пустынных землях

Перевод Илья Мякишев

Цепляется за каменный утес когтями скрючив пальцы,

Так близко к жару солнца он в пустынных землях

Стоит, с лазурным миром обрученный.

Альфред, лорд Теннисон

Педерсон знал - ночь падает на Сиртис Мажор. Хоть и слепой, он знал, что пришла ночь - вылезли сверчки-арфы. Ореол тепла солнца, хранящий его позолоту весь день, рассеялся, и теперь он мог почувствовать холод ночи. Несмотря на слепоту, были заметны перемены в тенях, которые жили там, где когда-то было зрение.

- Претри, - позвал он в тишину, и ответное эхо из лунных долин все повторяло и повторяло: Претри, Претри, все ниже и ниже - почти до подножья небольшой горы.

- Я здесь, старик Педерсон. Что тебе от меня нужно?

Педерсон расслабился в пневмосетке. Какое-то время он был напряжен, ожидая. Теперь он расслабился.

- Ты был в храме?

- Я там был. Я молился в течение многих оборотов, на протяжении трех цветов.

Прошло много лет с тех пор, когда Педерсон видел цвета. Но он знал, что марсианская религия была сильной и стабильной из-за цветов.

- И что же преподобная Джилка предсказала, Претри?

- День завтрашний будет отпечатан в памяти дня сегодняшнего. И другие вещи, - шелковистые обертоны голоса инопланетянина успокаивали. Хотя Педерсон никогда не видел высокого, чрезвычайно древнего Джилкита, он проводил своими артритическими лопатообразными пальцами по безволосой каплеобразной голове инопланетянина, видел осязанием глубокие круглые впадины, в которых светились глаза, курносый нос, тонкую, безгубую рану рта. Педерсон знал это лицо, как свое собственное, со всеми его складками, обвислостями, выпуклостями. Он знал, что Джилкит так стар, что ни один человек не смог бы выразить это земными годами.

- Ты уже слышишь, как идет Серый Человек?

Претри испустил глубокий вздох, и Педерсон мог слышать неизбежный хруст костей, когда инопланетянин присел рядом с пневмосеткой старика

- Он идет, но медленно, старик. Но он идет. Имей терпение.

- Терпение, - Педерсон задумчиво усмехнулся. - Оно у меня есть. Оно и ничего более. Когда-то у меня было время, но теперь оно почти ушло. Ты говоришь - он идет?

- Идет, старик. Время. Лишь время.

- Как там голубые тени, Претри?

- Толсты, словно мех в лунных долинах, старик. Ночь грядет.

- Луны вышли?

Прозвучал вдох через широкие ноздри - ритуально разрезанные ноздри - и инопланетянин ответил:

- Этой ночью еще нет. Тайсефф и Тии ниже горизонта. Быстро темнеет. Может быть, этой ночью, старик.

- Возможно, - согласился Педерсон.

- Имей терпение.

Педерсон не всегда обладал терпением. Когда он был молодым, когда кровь кипела в нем, он поссорился со своим отцом - пресби-баптистом - и отправился в космос. Он не верил в небеса, ад и сопутствующие им строгости Всецеркви. Не тогда. Позже, но не тогда.

Он улетел в космос, и годы были добры к нему. Он старился медленно, не болея, как старятся люди в тихих укромных местах. Однако он видел смерть: людей, которые умирали веруя, и людей, которые умирали без веры. И со временем пришло осознание того, что он был одинок, и того, что однажды Серый Человек придет и за ним.

Он всегда был одинок, и в своем одиночестве, когда пришло такое время, что он больше не мог вести гигантские корабли через межзвездные пространства, он ушел.

Он ушел в поисках дома, и в конце концов прошел полный круг до самого первого мира, который он познал. Вернулся домой на Марс -туда, где он был молодым, туда, где рождались его мечты. На Марс, потому что дом - это всегда там, где человек был молод и счастлив. Он вернулся домой, где дни были теплыми, а ночи - мягкими. Вернулся домой, где ступал человек, но каким-то чудом не пустил свои стальные и бетонные корни. Вернулся домой, туда, где ничто не изменилось с тех пор, как он был молодым. И настало время. Для настигнувшей его слепоты и медлительности, предупреждающей его о визите Серого Человека. Слепоты от слишком многих стаканов вика и скотча, от слишком жесткой радиации, от слишком многих годов смотрения в пустоту. Слепой и неспособный себя содержать.

Невероятно одинокий, он вернулся домой - словно птица, нашедшая дерево, словно оголодавший за зиму олень, нашедший последний кусочек коры, словно река, нашедшая море. Он вернулся туда, чтобы дождаться Серого Человека, и именно там Джилкит Претри нашел его.

Они сидели вдвоем на крыльце, в тишине, и многое между ними оставалось недосказанным.

- Претри?

- Старик.

- Я никогда не спрашивал у тебя о том, какую выгоду ты из этого извлекаешь. В смысле... - Претри вытянулся, и до Педерсона дошел звук постукивания его клешни о столешницу. Затем инопланетянин вдавил в его руку пузырек с разбавленным водой виком. - Я понимаю, что ты имеешь в виду, старик. Я был рядом с тобой в течение двух урожаев. Я здесь. Разве это тебя не устраивает?

Два урожая. Педерсон знал, что это четыре земных года. Однажды Джилкит вышел из рассвета и остался прислуживать слепому старику. Педерсон никогда не задавал вопросов по этому поводу. Однажды он сражался с кофейником (он нежно любил старый добрый сваренный кофе и презирал использование кофейных брикетов) и кондиционером в своей лачуге... и затем он обрел неприхотливого, неэгоистичного слугу, который с достоинством и заботой выполнял любое его желание. Это были отношения компаньонов: он не требовал многого от Претри, а инопланетянин ничего не просил взамен.

Он был не в том положении, чтобы спрашивать и удивляться.

Хотя он мог слышать собратьев Претри в зарослях шелкового кустарника по грудь высотой во время сбора урожая, Джилкит все же никогда далеко не удалялся от лачуги.

Теперь этому наступал конец.

- С тобой было легче. Я, ну... спасибо, Претри, - старик чувствовал необходимость сказать это ясно, без прикрас.

Мягкое благодарное ворчание.

- Я благодарю тебя за то, что позволил оставаться с тобой, старик, Педерсон, - мягко ответил Джилкит.

Пятно прохлады тронуло щеку Педерсона. Сперва он подумал, что это дождь, но больше не капало, и он спросил:

- Что это было?

Джилкит поерзал - Педерсону показалось, что от неудобства - и ответил:

- Традиция моей расы.

- Что? - настаивал Педерсон.

- Слеза, старик. Слеза из моего глаза твоему телу.

- Ну, знаешь... - начал он, пытаясь выразить свои чувства, и осознавая, что "знаешь" было неподходящим словом. Он запнулся, к нему пришло чувство, которое он считал давно умершим в себе.

- Тебе ни к чему, ну... грустить, Претри. Я прожил хорошую жизнь. Серый Человек меня не пугает, - его голос был храбрым, но с возрастом появился надлом.