Его волосы были рыжие, как на закате медь. Шапки их не любили, гребешки боялись пуще огня, а Женя волосами гордился.
Они горели рыжей горой над плоским асфальтом улицы, они грели глаза, они солнцем плавали над толпой, восхищая ее и возмущая.
Милицейский «козел», что вечно пасся возле сквера у гастронома, всякий раз совал свою морду в рыжую Женину жизнь. «Козла» дразнил этот цвет. «Козел» его ненавидел. «Козел» ему мстил, штрафуя и обривая наголо. Он напускал на Женю комсомольцев-оперотрядовцев, неугомонную свору с зубами навыкате и профилем Дзержинского, вытатуированным на сердце.
Женя от ментов отворачивался. Он был к ним равнодушен. Он плевать хотел на ораву блеющих козлонавтов, на участкового Грома по прозвищу Пистолет, на алкашей обеего пола, на трусов, фарцовщиков, попрошаек, блядей и прочее местное трудовое население.
Он жил своей жизнью, Женя. Она была у него одна, и он хотел прожить ее так, чтобы всякая сволочь ему поменьше мешала.
И он прожил ее так.
Когда Женя умирал, а умирал он с улыбкой и хорошо, лет ему исполнилось двадцать пять. Капля крови под левым соском темнела, словно родимое пятнышко, и пулю, гладко вошедшую в сердце, так и не отыскали.
Участковый Гром, стрелявший из своего «макарова», не такой был мудак, чтобы заряжать пистолет шестой заповедью Моисеевой.
Короткий рассказ о Жениной смерти фантастичен и ненаучен. Но мы сами научены нашей паскудной действительностью, и любая отечественная фантастика, любая дьявольщина и гробовщина так скоро претворяются в жизнь, что трудно подчас сказать, кто кого породил. Фантастика ли жизнь нашу. Жизнь ли наша фантастику. Или они — единое целое, как тело с душой, и разнимая их, получаем гроб, пахнущий тленом.
Женя… Фамилию его я не знал. Никто не знал, я спрашивал многих. Даже Грома спросил, но Гром, сука порядочная, он уже знать ничего не знает. Из ментов Грома погнали. Но пожалели, обнаружив при медэкспертизе срастание мозговых полушарий и диффузию серого вещества. Посему срока решили не вешать и пристроили Пистолета приемщиком стеклотары в подвале на Баклажанной. Тоже местная власть, чтоб ее.
Проживал Женя один. То есть в коммуналке, когда по утрам в воскресенье выстраивалась очередь опорожняться, народу набиралось прилично. Конечно, не как в Мавзолей, но человек восемнадцать-двадцать бывало всегда. Это в зависимости от масштабов субботней пьянки.
Сам Женя не пил. Просто не пил, не хотел. Его блевать тянуло от одного вида воскресной очереди: похмельных пролетариев, мелких конторских служек и их жеванных-пережеванных от рожи до жопы баб. Особенно пугали пустые синие титьки, вываливающиеся из-под махровых халатов.
Комнатка его, узкая, как челнок, окнами выплывала на двор, на плоскую крышу сарая, по ветхости опиравшегося на забор. За забором жили дохлые кошки.
Потом на пустыре за забором стали собираться трансляторы. Это были вполне нормальные люди, и никто никогда бы на них внимания не обратил, если бы они не обратили его на себя сами.
Их долго не замечали. На пустырь выходила лишь часть дворового флигеля — самый его торец. Справа пустырь охраняла хмурая глухая стена, протянувшаяся далеко вглубь квартала. Слева стоял немой корпус фабрики мягкой игрушки. Окна корпуса покрывала такая густая грязь, что даже прутья решетки на фоне фабричной грязи проступали только при ярком свете луны.
А из шести комнат жилого флигеля, окна которых смотрели на пустырь, в четырех — люди не жили, там сваливали ненужный хлам, в одной жила полуслепая старушка, а еще в одной на втором этаже проживал Женя.
Но Женя трансляторов заметил не сразу. Так что смотреть поначалу на них было просто некому.
Сам Женя потому их приметил не сразу, что в то лето вечерами работал. Здесь стоит сказать несколько слов о Жениной трудовой деятельности.
В работе, если работал, он считал себя специалистом широкого профиля. Даже слишком широкого. Вот выбранные места из всех ста томов его трудовых книжек. Завод «Электосила», рабочий… Матрос в ресторане «Парус»… ДК им.Цюрюпы, руководитель шахматной секции… Общество «Знание», лектор… Никольский собор, иподиакон… Лаборант… Мойщик окон… Сторож… Снова матрос… Опять руководитель, но уже хора старых большевиков все в том же ДК Цюрюпы…
Приступы трудовой активности на Женю находили не часто. Обычно ближе к весне, и длились, большее, до середины лета.
Это внешняя стороны Жениной жизни — общественная, или дневная. Ночная, та, что была скрыта внутри, под тонкой кожей, крапленой рыжими пятнышками веснушек, и в печке Жениной головы — о ней не знали даже в Шестом отделении милиции.
Теперь о трансляторах.
Появлялись они всегда по одному, вечерами, часам, примерно, к шести. Друг друга никогда не приветствовали — казалось, просто не обращали друг на друга внимания. Как лунатики.
Шли тихо, молчком. Очень тихо. Хотя ясно было, что дорогу они не выбирали. Словно слышали некий зов, неслышный для обыкновенного уха, но для них — как ангельский голос или дьявольское насвистывание.
Было странно видеть, как рядом взбираются на забор пожилой человек в форме железнодорожника и длинный волосатый громила. Оба сопят, царапаются о шляпки гвоздей. Но не матерятся, лезут сосредоточенно. Или седой профессор с трещащим по швам портфельчиком и метрах в двух от него какая-нибудь испитая тетка
— в руке рыболовная сеть, в ней пустые бутылки, а на ногах грязное трико по колено.
Так они собирались. Не по-человечески странно.
Впрочем, смотреть на них все равно было некому. Кроме слепых фабричных окошек, абсолютно глухой стены, немого забора да сумасшедших городских облаков.
Потом они сходились в кружок и так стояли: молча, глаза уперев в землю. Стояли полчаса, час. Как завороженные. Молчали, не двигались, не шевелили губами. Глаза открыты, руки сцеплены, как замки.
Женя, когда увидел, первое что подумал — сектанты. Потом достал купленный по случаю телескоп и рассмотрел лица. Они были разные. Старые, очень старые и не очень, молодые, с усами и с пучками жестких волос, по-гусарски торчащих из бородавок.
Лиц он всего насчитал двенадцать — число апостольское.
Но несмотря на разницу лиц, возрастов и одежды, неподвижность и сосредоточенность взгляда делали их похожими.
В первый раз увидев трансляторов из окна, Женя не узнал самого главного. Это главное открылось спустя короткое время.
Надо сказать, ко дню знакомства с трансляторами Женя как раз свел счеты с хором старых большевиков. Те его сами выжили, посчитав цвет Жениной головы глумлением над красным знаменем и их революционными идеалами. Женя на большевиков не обиделся. Взял расчет и, зайдя по дороге в комиссионку, купил за сто пятьдесят рублей телескоп.
