Лет, помнится, в восемь я был как-то на озере Мичиган. Я играл с девочкой, мы строили замки из песка, а потом она зашла в воду и не вышла. Когда тебе восемь лет от роду и такое случается, это бывает неразрешимой загадкой. Девочка так и не вышла на берег, ее не нашли. Первая встреча со смертью так и осталась для меня тайной. Однажды в 1942 году я проводил свои ежедневные опыты со словами — просто записывал пришедшие на ум слова. Записывал существительные. Написал «Озеро» и задумался: «Откуда взялось это слово?» И внезапно в моей памяти возникли песочный замок на берегу и маленькая светловолосая девочка, которая вошла в воду и не вышла. Через два часа у меня был готов рассказ. И когда я ставил точку, у меня из глаз текли слезы. Мне стало понятно, что наконец, после десятилетних усилий, я написал что-то стоящее.
Они укоротили небо по моему росту и водрузили его над озером Мичиган, поместили на желтый песок орущих ребятишек с мячами, две-три чайки, недовольную родительницу и меня: я выходил из мокрой волны и мир представлялся мне туманным и влажным.
Я выбежал на берег.
Мама обернула меня пушистым полотенцем.
— Постой и обсохни, — сказала она.
Я стоял, глядя, как солнце высушивало капли у меня на предплечьях. На их месте появлялась гусиная кожа.
— Ох, ветер-то какой, — сказала мама. — Надевай свитер.
— Погоди, я посмотрю пупырышки.
— Гарольд.
Я надел свитер и стал наблюдать, как набегают на берег и отбегают волны. Не размашисто. Аккуратно, с эдаким зеленым изяществом. Не всякий пьяный способен рухнуть на землю так изящно.
Стоял сентябрь. Последние дни сентября, когда все вокруг по неизвестной причине преисполняется грустью. На пляже, длинном и пустом, виднелось не больше полудюжины фигур. Дети прекратили беготню с мячом; от ветра, его завываний, им тоже сделалось грустно, они расселись на бескрайнем берегу и отдались ощущению осени.
Киоски, где торговали хот-догами, были заколочены золотистыми планками; горчичный, луковый, мясной аромат долгого, веселого лета остался запертым внутри. Словно бы кто-то разложил по гробам само лето и заколотил крышки. Со стуком опускались одна за другой металлические шторы, на дверцах повисали замки; явился ветер и тронул песок, сдувая миллионы июльских и августовских следов. Нынче, в сентябре, у кромки воды виднелись только отпечатки моих резиновых теннисных туфель да ног Дональда и Дилауса Шаболда.
Через завесы в боковые проходы сыпался песок, поэтому карусель окутали парусиной; лошади с оскаленными зубами застыли в галопе на медных столбах. Музыку заменял ветер, проникавший сквозь парусину.
У карусели стоял я. Все остальные были в школе. Я нет. Назавтра мне предстояло отправиться поездом на запад Соединенных Штатов. Мы с мамой заглянули на пляж мимолетно, на прощанье.
В окружающем запустении было что-то такое, отчего мне захотелось побыть одному.
— Мама, я пробегусь по пляжу? — спросил я.
— Ладно, но только недолго, и к воде не подходи.
Я сорвался с места. Под ногами крутился песок, ветер подхватывал меня и нес. Ну, вы знаете, как это бывает: расставишь руки и чувствуешь, как за пальцами тянется вуаль ветра. Вроде крыльев.
Сидящая мама отодвинулась вдаль. Вскоре она превратилась в коричневое пятнышко, я остался совсем один.
Двенадцатилетнему ребенку непривычно оставаться одному. Рядом всегда кто-то есть. Одиночество достижимо только в мыслях. Вокруг так много реальных людей, диктующих тебе, что и как делать, что единственный способ побыть одному в своем собственном мире, с его миниатюрными ценностями, — это сбежать, хотя бы в воображении, на какой-нибудь пляж.
Вот тут я в самом деле оказался один.
Я свернул к воде и зашел по пояс в прохладные волны. Прежде, окруженный толпой, я ни разу не осмелился даже взглянуть на это место, не то что сойти в воду, искать и звать кого-то. Но теперь…
Вода — как фокусник. Распиливает тебя на половинки. Получается, что ты теперь состоишь из двух частей, и нижняя тает, расплывается, как сахар. Прохладная вода, и время от времени — волна, что очень изящно запинается и падает, в кружевных завитушках пены.
Я позвал ее. Выкрикнул ее имя раз десять.
— Тэлли! Тэлли! О Тэлли!
Удивительно, но в детстве действительно ожидаешь отклика. Чувствуешь, что твои мысли способны стать реальностью. И иной раз бываешь не так уж и не прав.
Я думал о Тэлли, которая прошлым маем пошла здесь купаться, вспоминал, как болтались ее светлые косички. Она шла, смеясь, и на ее щуплых двенадцатилетних плечиках играло солнце. Я вспоминал, как улеглась рябь, как прыгнул в волны спасатель, как кричала мать Тэлли и как Тэлли не вернулась…
Спасатель уговаривал ее выйти, но она не вышла. Он вынырнул с обрывками водорослей в костлявых пальцах, а Тэлли не было. Она уже не сядет напротив меня в школьном классе, с ней уже не поиграешь в мяч вечером в комнате, когда проводишь лето среди кирпичных городских строений. Она зашла слишком далеко, и озеро ее не отпустило.
И теперь, одинокой осенью, когда небо и вода сделались бескрайними и пляж не имел ни конца, ни начала, я в последний раз, в одиночку, сошел в озеро.
Я снова и снова звал ее.
— Тэлли, о Тэлли!
Ветер обвевал мои уши нежно-нежно, как он обвевает отверстия морских раковин, чтобы они зашептали. Вода вздыбилась, обхватила грудь, потом колени, вверх-вниз, туда-сюда, засасывая пятки.
— Тэлли! Вернись, Тэлли!
Мне было всего двенадцать. Но я знал, как сильно ее люблю. Это была та любовь, что не имеет ничего общего ни с плотью, ни с нравственностью. Она не более дурна, чем ветер, озеро и песок, покоящиеся бок о бок целую вечность. Она состояла из долгих теплых дней, проведенных вместе на пляже, и мерной череды дней, проведенных в школе за монотонной зубрежкой. Всех долгих осенних дней прошлого года, когда я носил из школы домой ее книги.
— Тэлли!
Я крикнул ее имя в последний раз. Меня трясло. Я ощущал на щеках влагу и не знал, как она туда попала. Волны не захлестывали так высоко.
Развернувшись, я выбрался на песок и простоял полчаса, надеясь уловить хоть знак, хоть намек, хоть что-нибудь на память о Тэлли. Потом я опустился на колени и стал строить замок из песка, красивый, как те, что мы во множестве соорудили вместе с Тэлли. Но этот замок я возвел только наполовину. И поднялся на ноги.
— Тэлли, если ты меня слышишь, выходи и дострой остальное.
Я побрел к далекому пятнышку — маме. Волны, раз за разом окружавшие замок, уносили его по частичкам, превращая снова в ровное место.
