Аскольд Якубовский
Нечто
Все мое удовольствие - письма друзей. Читая их добрые слова, я шмыгаю носом и тру глаза кулаком: от слабости стал слезлив. А вот письма Каплина относятся к другого рода удовольствиям.
Они будоражат меня.
Я проклинаю все - сердце, постель, окаменевшую от долгого лежания поясницу.
И злюсь на себя, на врачей. Мне хочется шуметь, ругаться, писать жалобы и бить в стену кулаком.
Пора, давно пора уметь заставлять сердце работать! И что за дурацкая конструкция? Одно сердце на объемистый механизм тела...
Устав негодовать, я смиряюсь. Вместе со злостью исчезает воздух: мне тяжело и душно, больно... Тогда я зову дежурного врача, сестру Зиночку, уколы, кислородную подушку лягушачьего цвета. Умиряя подступающую боль, я жмурю глаза и затаиваюсь.
Я боюсь, смертельно боюсь. Эти боли... Они ужасны, и с ними приходят Воспоминания.
Кстати, сколько человек было в экспедиции Птака? Забыл. Я теперь забываю все - какая-то заслонка вдвигается в мозг, тяжелая и черная. Она отрезает то, что знает, должен знать и помнить мой мозг. А ведь была мощная память...
Сколько же их было?.. Нужно спросить.
Экспедиция Птака странно исчезла. Вообразите, лежат два десятка пустых скафандров. Я бывал у моря, так вот они лежали в кратере, словно пустые панцири крабов.
А тел в них нет!.. Чертовщина какая-то!..
Мы искали, обшарили вулкан. Он был старый, давно утихомирившийся разбойник. Лет пятьсот или тысячу назад он выдавил из себя лаву и затих.
...Лезть даже в холодный кратер неприятно.
Но мы снова полезли - вдвоем с Каплиным. Закрепили конец шнура и, разматывая его, медленно пошли.
В жерле чернота обрубила наружный свет. Мы включили фонари, и желтые лучи заскользили по оплавленным стенам. Свет фонарей ложился пятнами, то расплывался кольцами, в середине которых чернел ход.
Загорались, преломляя свет, стекловидные наплывы и тут же гасли. Отбрасываемый ими свет был пыльно-желтого, глухого оттенка.
Лезть по извилисто-узким ходам было страшновато. Казалось, пробираешься чудовищно огромным пищеварительным трактом, внутренними органами некоего титана.
Миновав пищевод, мы с Каплиным попали в желудок, в десятиметровый зал с крючковатым изгибом. Затем пошли ходы, узкие и запутанные, словно петли кишечника.
Были тупики, формой напоминавшие аппендикс. Во всяком случае, таким я его представляю себе.
Идешь, а свет бежит впереди тебя. Опоясывая округлый проход, он катится по остекленевшему камню. Оттого кажется, что это все пульсирует, сокращается, движется.
Словом, живет...
Юморист Каплин немедленно высказал такое предположение: Земля-де организм, а вулканические кратеры - его естественные отверстия: поры, носы, уши и прочее в зависимости от их формы и размеров.
- Организм... организм... - твердил Каплин, радуясь чему-то.
- У этого организма высокая температура, - сказал я, взглянув на наручный термометр.
И точно, с каждым пройденным нами метром жара усиливалась в этом "остывшем" кратере. Теперь мы уже слышали подземные звуки: доносилось глухое клекотанье лавы. Иногда оно затихало, и тогда что-то шуршало, двигалось, сопело, будто тесто, шевелящееся в квашне.
Что значило - вулкан только дремал. Вернуться бы... Каплин встревожился.
- Они здесь не были, - говорил он. - Скафандры наверху.
- Пошарим здесь, - настаивал я.
И снова миганье света, клекот, шорохи, вздохи и ощущение, что ты вошел во что-то огромное и живое, притворившееся окаменевшим, чтобы ты вошел. Думалось, удастся ли выйти, в то же время хотелось идти и смотреть...
В глубине появились багровые отсветы. Они колебались.
Клекот усилился, послышались несильные хлопки и чавкающие звуки.
Лава варилась.
Я был чуть жив от усталости. Заболел левый бок, и дышалось трудно. В висках стучало - в ритм ударов пульса.
Каплин тоже устал.
- Баста! Я выдохся!
И прилег. Я кое-как присел рядом с ним и вытянул ноги. И тогда лишь мне удалось привалиться спиной к стенке, так связывал меня скафандр.
Я сказал: "Уф-ф..." Пожалел, что упрямо шел сюда. Каплин прав, не могли сюда прийти люди, и нам тоже не следовало приходить. Впрочем, нам практически ничего не грозит.
Каплин по обыкновению говорил, но я не слушал его, задумавшись о Федосеиче. Он шел с Птаком сюда и тоже исчез, мой милый добрый Федосеич. И без него мне смутно, и скучно, и нечем заполнить вечера. Остается только размышление, и моя голова теперь совсем не отдыхает, а сердце в вечной тревоге. Если я упрямо лез сюда, то из-за Федосеича...
А Каплин трещал, что в других мирах будет нам пожива, что на Земле нет не постигнутых нами форм жизни, в чем был прав.
Я вежливо, но совершенно автоматически поддакивал ему, должно быть, потому, что Каплин нравится мне. С ним весело, он нескладный и долговязый даже в мыслях и бесконечных предположениях.
Я редко видел такого вот человека, к которому предположения и проблемы липли так охотно. Ум Каплина напоминает мне суконные брюки после прогулки по дикому полю в сентябре или октябре.
Столько вцепится в шершавую ткань всякого рода чертиков, собачек и репьев!
И меня удивляет, что он бывает способным к четкому мышлению, таким мне представляется замусоренным его ум.
А может, это просто форма его умственного отдыха.
Я, отдыхая, дремлю - Каплин болтает о рождении звезд и цивилизации осьминогов, спрашивая, почему бы ей не возникнуть в море... Задремал я, помнится, где-то на Юпитере.
Каплин вдруг стал огромным, а я маленьким и круглым, будто голова красного голландского сыра.
Став голландским сыром, я покатился куда-то вниз и катился долго и приятно. Затем пришел крепкий сон. Но сказать то же о своем пробуждении я не могу: оно было неприятным и даже болезненным.
Во-первых, проснулся я внезапно, дернувшись, и ударился о стеклышко шлема, клюнув в него носом. И второе - мне было жутко. Так себя чувствуешь где-нибудь в лесу, если ночь глухая и беззвездная.
Я стал искать причины страха.
Светилось жерло кратера, по-прежнему кипела лава, тени лежали на полу вперемежку с полосами красного и желтого (от фонарей) света.
Тени... Они шевелятся, движутся, живут. В этом нет ничего особенного, это оптический обман, скольжение света по наплывам. Пора было и возвращаться - отдохнул недурно. Я потянулся, зевнул.
- Пора, - сказал я.
- Тише. Что это? - прошипел в телефон Каплин. Он тянул палец, указывая.
Я медленно повернул голову (заело в сочленении скафандра, но хрустнуло и отпустило) и увидел клок тени. Он оторвался от камней и плыл, держась центра, медленно плыл к нам.
