Полёт Кости
Рассказ Павла Губарева
Ночью ко мне в ноги приползла змея, подняла голову и стала смотреть на меня — непонимающе и сердито. Так же смотрел на нас с мамой кот Билли Бонс, когда мы развели шум молотками, заколачивая двери и окна старыми досками. Когда мы, забрав с собой корову, пошли со всеми через Чернавский мост, Дружок, наш пёс, за нами увязался, а Билли Бонс остался дома. Хотя с собакой они дружили. Даже спали всегда рядышком, в прихожей.
Змея перестала на меня смотреть и ткнулась головой мне в ногу, возле большого пальца. Она давила сильнее и сильнее, и мне стало больно. Я задёргал ногой, но змею стряхнуть не удалось. Тогда я схватился за палец и проснулся от этого.
Скинул чужое, пахнущее лошадью одеяло и огляделся: слева, уткнувшись в стенку, лежал Валька. В утреннем сероватом свете его немытые вихры казались совершенно чёрными на фоне красной тряпки, которую он сунул себе под голову. Справа было окно, сквозь пыльное стекло я видел зарастающий безымянной лохматой травой двор, крепко зажатый между избой и лесом, и небо — абсолютно чистое, только над верхушками сосен в рассветной полосе висело два крохотных облачка, одно из которых уже почти растаяло. Я слез с топчана и подошёл к окну, чтобы получше рассмотреть палец. Так и есть: всё распухло и покраснело. Надавил на ноготь — из-под ногтя появилась капля чего-то густого и жёлтого. Поглядев на дверь, за которой спал молодой командир, я решил, что лучше пожалуюсь завтра, когда вернусь. Смочил нарыв слюной и спрятал ногу в сапог.
Вернувшись к кровати, я ткнул кулаком в тощий валькин бок:
— Вставай, разведчик! Утро уже прозевал.
Валька отодвинулся от стены, но даже головы не повернул.
— Приказываю спать ещё десять минут, — глухо сказал он.
Вальку назначили старшим. Не проходило и часа, чтобы он об этом мне не напомнил.
— Ты на флаге что ли уснул? — я полез отбирать у него тряпку, за что получил локтём по уху.
Дверь распахнулась, в неё заглянул дядька в кожаной куртке — наш командир.
— Так, хлопцы. Завтрак, ещё раз инструктаж, и пора уже.
Инструкции простые: мы на левом берегу реки Воронеж, сам город на правом берегу, надо пробраться в город, понять, что происходит. Посмотреть, есть ли в городе танки, где они и сколько. Расчёт понятный: на мальчишек никто не обратит внимания. И вот мы с Валькой, проламываясь сквозь кусты, выходим из нашего спрятанного в лесочке штаба к реке, ложимся за крыжовниковым кустом, смотрим на реку. У меня болит палец и ещё немного обидно, что за старшего назначили Вальку. Мне же видно больше. А, впрочем, они, конечно, не знают, что мне видно, а что нет. И всё равно чуточку досадно. Но не страшно, нет. И не то, чтобы тяжело. Нам-то что? Ну война так война — другого мы почти и не видели. Это взрослые уже привыкли к размеренной и понятной жизни, которая теперь трещит и корёжится, как книга, брошенная в костёр. Мы же, пятнадцатилетние воронежские пацаны, ничему не удивляемся. Мы сами-то на эту войну и пришли. Да что там пришли — прибежали!
Валька Выприцкий — верзила из параллельного класса, был моим приятелем, потому что домой нам было ходить по пути, а по пути домой успеваешь обсудить всё — от того, как правильно держать напильник, до того, как устроена вселенная. Ещё весной, когда мы по обыкновению сидели в моём дворе на большом мусорном ящике, он под большим секретом проболтался мне, что «выучился в школе разведчиков». Конечно, я помчался туда в тот же день и имел беседу с полковником, но меня не взяли. Чёрт знает, почему! Щуплый, быть может, слишком.
Этого же полковника я встретил позавчера после того, как убежал от матери: сперва мы с ней долго, двое суток, шли в потоке беженцев из Воронежа. Мне жутко хотелось остаться на фронте, но бросать маму одну было жалко. Я решил, что не оставлю её, пока не дойдём до безопасного места. И вот, когда она ушла в деревню менять вещи на еду, я убежал в сторону Воронежа, нацарапав ей записку. В Рождественской Хаве я встретил Юрова — так звали полковника, и напомнил ему, кто я такой. Тем же вечером он отвёз меня в штаб: я был принят в Воронежский гарнизон. Там я встретил и Вальку Выприцкого: он со своей группой успел побывать где-то в немецком тылу, откуда они едва выбрались.
И теперь мы лежим: на левом берегу я и Валька, на правом — Воронеж, над Воронежем чёрная пелена дыма.
— Горит, — пояснил мне Валька, хотя я ничего и не спрашивал.
Мы скинули сапоги и куртки, спрятали их в кустах. Валька приказал запомнить место. Спустились к реке и поплыли, стараясь не плескать и даже не стучать зубами, хотя в ледяной утренней реке это давалось с трудом. От холода я даже забыл о непрерывно ноющем пальце.
К такому холоду, как и к боли, привыкнуть нельзя, но, как ни удивительно, от него можно отвлечься: я стал думать о том, что ждёт нас на том берегу речки. Вот мы пойдём по знакомым местам, мимо дома и школы. Я представлял доски на дверях, или наоборот — сорванные двери. Мусор, пустые дворы без людей — или чужих людей в знакомых местах. Нас ждали улицы Воронежа, которые оторвало от привычного городского ритма, как стрелки часов от механизма, — жестокой, чужой рукой. Отменили автобусы, закрыли магазины. Школы закрыли ещё когда мы были в городе. Мы числились в девятом классе, но в этом году ни одного урока никто не провёл.
Мысли о школе сами собой перескочили на рисунок, который я нашёл в книжке из школьной библиотеки. На рисунке под заголовком «Виды атавизмов» был изображён человек с хвостом. Возможно, наши с ним жизни немного похожи: у меня тоже есть что прятать. Впрочем, то, чем я отличаюсь от других людей, в общей бане не заметить. Глаза у меня самые обыкновенные, но я вижу больше. Как-то маленьким, я спрашивал маму, что за ниточки уходят от людей к небу. Мама не понимала. Годам к восьми я уже осознал, что разговаривать с кем-либо на эту тему бесполезно и опасно. Поэтому просто научился молчать. И пользоваться.
Если сосредоточиться, то своим вторым зрением я могу увидеть куда больше первого. Скажем, весь город разом, но не как птица — сверху, а откуда-то снаружи, причём целиком, но во всех деталях. Так же, как мы смотрим на лист бумаги, находясь вне его. Человечек, нарисованный на этом листе просто бы не понял, где мы находимся, — для него верх всё ещё в плоскости листа, а не там, где мы. Вот из такого «снаружи» я и могу разглядывать наш мир. И смотря оттуда, я вижу, как к голове каждого человека извне тянется что-то вроде полупрозрачной нити. Касаясь одним концом головы человека, другим концом нить уходит в небо по направлению к моему верху. В книжке «Таинственный остров» Жюля Верна есть рисунок «Смерч уносит воздушный шар». Эта полувидимая серединка смерча оказалась очень похожей на то, что привязывает людей к известному мне миру снаружи. С тех пор я называю это про себя смерчиками. И вот по этим смерчикам…
