Александр Рубан - Сон войны (сборник)

Наконец он проснулся.

— Снятый, — сиплым фальцетом представился он после паузы. — Серафим Светозарович. Разнорабочий… — Откашлялся, харкнул куда-то рядом и продолжил в басах: — Можно просто Сима.

Я отвернулся от окна (за которым были все тот же столб номер двести какой-то на перегоне Березино-Бирюково, все та же никлая серая нива до горизонта и все та же цепочка странно неподвижных одинаковых человеческих фигурок на расстоянии двух-трех сотен метров от насыпи) и посмотрел на попутчика. «Просто Сима» лежал ничком на верхней полке напротив — там, куда мы с Олегом положили его вчера, и с любопытством глядел на меня, свесив квадратную, в опухлостях и складках, физиономию.

— Доброе утро, Сима, — сказал я ровным голосом и опять повернулся к окну.

Танечка с Олегом куда-то вышли из купе, а разговаривать с этим типом после вчерашнего мне не хотелось. Но было надо.

— А я тебя помню, старик! — радостно заявил Сима и заворочался наверху, не то усаживаясь, не то собираясь спуститься. — Я же тебя угощал!

«И черт меня дернул принять твое угощение», — подумал я, а вслух сказал, глядя на тот же столб:

— Вы угощали всех, кто был в вагоне-ресторане. Как потом выяснилось, за мой счет.

Ворочанье наверху прекратилось.

— Это как? — помолчав, озадаченно произнес Сима.

«По-хамски!» — чуть было не отрезал я. Однако сдержался и объяснил подробнее:

— При вас было всего две тысячи, и вы не вязали лыка. Я тоже был «подшофе», хотя и не до такой степени. А поскольку мы сидели за одним столом и беседовали вполне дружески, официанты увели меня на кухню и там заставили оплатить счет. Ваш.

Я взял со столика заранее приготовленную бумажку и, не глядя, сунул ему наверх.

— Сколько там? — хмуро осведомился попутчик и опять заворочался. Счет он принимать не спешил.

— Двадцать одна, — сказал я. — Минус две, которые нашли у вас. Минус полторы за мой обед вместе с вашим угощением. Итого — семнадцать тысяч пятьсот.

— Вот сволочи! — выругал Сима непонятно кого. — И ты заплатил?

Я пожал плечами и кивнул, все так же глядя в окно.

Он снова харкнул, пошелестел бумажкой и уронил ее вниз. Она влажно шлепнулась на столик передо мной.

Хам!..

Я скрипнул зубами и промолчал.

Сима грузно спрыгнул на пол и, охнув, схватился руками за голову. Квадратное лицо его перекосилось, деформируясь в криволинейный параллелограмм.

— Слушай, старик… — просипел он наконец. — Почему стоим, не знаешь?

— Не знаю. Еще ночью встали. Вы мне деньги вернете или нет?

— А почему солдаты? — Он навалился на столик и стал дышать рядом, вынудив меня вжаться в угол. — Ведь это солдаты?

— Не знаю, — сказал я сквозь зубы, хотя и сам давно уже понял, что это солдаты. — Я вас о деньгах спрашиваю.

— Мамочка-родина! — воскликнул он почти трезвым голосом, игнорируя мой вопрос и щурясь в окно. — «Шилка»! И вон еще… А там что за дура?.. Гадом буду, «град»! Чего им тут надо?

— На битву пригнали, — объяснил я, не без яда в голосе. — За урожай. Вы же видите: конец октября, а хлеба не убрали!

Сима недовольно зыркнул на меня и выпрямился.

— Все шутишь, интеллигенция, — буркнул он запустив руку за ворот свитера и скребясь там. — Гляди, дошутишься… Нет бы узнать, что и как, а он шуточки. Ты хоть узнал, когда мы дальше поедем? Или мне, больному, идти самому узнавать?

— Серафим Светозарович! — сказал я. (Мне очень хотелось назвать его как-нибудь по-другому, но я решил, что так будет ядовитее…) — Ответьте мне честно: могу ли я рассчитывать на то, что получу обратно мои семнадцать тысяч пятьсот рублей?

— Люблю настырных! — одобрительно сказал Сима и уселся, даже не отогнув матрас, прямо на Танечкину постель.

— Да верну я тебе твои «бабки», верну, не дрейфь!.. — Сима выпростал наконец руку из-под свитера, задрал его и поскреб живот, розово прущий наружу из-под рубахи. — Но не сейчас.

Он опустил свитер, резко поднялся и снова охнул. Постоял, закатив глаза и держась за голову, потом поднял руки и стал осторожно стаскивать с багажной полки свой туго набитый рюкзак.

Деньги у него были: толстая пачка потертых соток и, кажется, даже несколько тысячных, и я облегченно вздохнул. Однако Сима, не пересчитывая, согнул пачку пополам и сунул ее в карман штанов. Потом он извлек из рюкзака две бутылки водки. Одну из них кинул на Танечкину постель, а вторую со стуком поставил передо мной на столик.

— На! — сказал он мне щедрым голосом. — Владей!

— Спасибо, — язвительно поблагодарил я. — И это все?

— По старой цене! — сообщил Сима, завязывая рюкзак. — Так что, считай, задаром. Остальное потом, если живы будем.

Он выпрямился и ногой задвинул рюкзак под столик. Взял со столика оплеванный ресторанный счет, взял свою бутылку, обтер ее и бросил счет на пол.

— Я бы вернул тебе твои «бабки», Петрович, — продолжал он. — Прямо сейчас вернул бы — но нельзя, понимаешь? Они сегодня еще нужны будут, жопой чувствую!

— Это ваше самое чувствительное место? — осведомился я.

— А вот завтра они уже никому будут не нужны, — поучающе продолжал Сима. — У тебя еще «бабки» остались?

— Не ваше дело!

Я отвернулся к окну. Фигурки солдат на сером поле были все так же до странности неподвижны, и обе «шилки» все так же стояли как вкопанные, задрав к небу все свои черные спички стволов. И лишь возле «града» (если это был «град») происходила некая зловещая, потому что беззвучная, суета… Странно: как я сумел прозевать появление этой техники? И непонятно, откуда она появилась — разве что упала с неба или выросла из-под земли. Ведь было видно, что поникшая серая нива поникла сама по себе, нигде не была истерзана этим тяжелым, грохочущим, рвущим землю железом, предназначенным убивать. Да и сейчас не было слышно никаких звуков, не только снаружи, но и внутри вагона. То есть, вообще никаких, кроме Симиного сопения рядом.