Георгий Иосифович Гуревич
Иней на пальмах
Море бушевало всю ночь. Медлительные валы один за другим выплывали из темноты. Они вставали перед нами крутой стеной, и нависшие гребни их заглядывали в шлюпку, как будто хотели пересчитать нас — свою будущую добычу.
Нас было шестеро в шлюпке: кочегар Вилькинс, Джо, три матроса — швед, итальянец, негр и я шестой с ними. Мы гребли все время, точнее — они гребли, а я сидел на корме и, качаясь, как маятник, зачерпывал воду и выливал за борт, черпал и выливал, черпал и выливал.
Моя рана болела все сильнее, может быть, потому что ее разъедала соленая вода. Я промок насквозь. Мой костюм превратился в холодный компресс, я дрожал мелкой дрожью, громко стучал зубами и тоскливо поглядывал на восток: скоро ли взойдет солнце.
А в затуманенной голове у меня, не переставая, копошилась одна и та же мысль: «Солнце взойдет, будет тепло. А что дальше?»
Когда рассвело, мы увидели впереди белую черту низменного острова. Коралловые острова всегда кажутся белыми издалека, а если смотреть на них с самолета, отчетливо заметно, как пенное кольцо прибоя отделяет темно-синий океан от желто-зеленой лагуны.
Но вскоре мы узнали, что белое — это не коралловый песок и не прибой. Тропический островок утопал в сугробах. В свинцовых валах океана кувыркались льдины, и прибой, с размаху бросая их на коралловые рифы, ломал, дробил, крошил, превращал в ледяное месиво. В воздух взлетали фонтаны соленых брызг. Падая на пушистый снег, они покрывали сугробы темными оспинками.
Гибкие стволы пальм обледенели. Сверкающий иней одел гигантские перистые листья. Побелевшие кроны четко выделялись на темно-голубом небе.
Почти вся лагуна превратилась в каток. В прозрачный зеленоватый лед вмерзли живые кораллы и ярко раскрашенные рыбы-попугаи с твердыми челюстями. Повсюду валялись замерзшие ласточки и морские птицы. Из снега торчали клешни кокосовых крабов; один из них успел продолбить орех, засунул туда задние ноги, чтобы вытащить мякоть, и так замерз.
Первым долгом матросы разложили костер, и я подсел к огню. Я сел так близко, что искры летели мне в лицо и угли обжигали ноги через подошвы ботинок. Но дрожь не проходила, я по-прежнему стучал зубами, и все время просил принести еще сучьев.
Складывая возле меня охапки хвороста, негр сказал с жалобным удивлением: «Кажется, я отморозил себе уши. Как вы думаете, скоро это кончится, мистер?»
Я не ответил. Как это бывает у больного, мои мысли казались мне громче, чем голоса окружающих. А думал я одно и то же: снег растает. А дальше, что?
Потом к костру подошел Джо и сказал: «Шлюпка отплавала свое, в хозяйстве из нее выйдет хорошее решето. Я боюсь, что нам придется поселиться здесь. Мистер будет Робинзоном а мы все — Пятницами»
— А ты, Джо, попугаем Робинзона, — желчно отозвался итальянец, — тебе лишь бы поболтать.
Добродушный Джо рассмеялся громче всех.
— По-моему, здесь не так уж плохо, — сказал он. — Свежемороженые фрукты в любом количестве и крабовые консервы в банках из собственной скорлупы. И, вдобавок, сколько угодно льду, чтобы приготовлять коктейли.
Я слушал, морщась. Шутки Джо мешали мне сосредоточиться. А я должен был решить: что же делать дальше. Но в это время негр, стоявший в сторонке, крикнул:
— Пароход! Идет прямо сюда!
Все сразу вскочили на ноги.
— Какой пароход? «Уиллела»?
— Нет, непохож. Небольшой, однотрубный…
— Разжигайте костер! Бросайте сырые сучья! Пусть дымит сильнее!
Смогут ли они подойди близко?
— Шлюпку спускают… Надо им показать, где причалить.
Все с удовольствием следили, как приближается шлюпка, то подпрыгивая на волнах, то проваливаясь между ними. И только я назойливо думал «Увезут нас отсюда. А что дальше?»
Джо первый разглядел на корме парохода полосатый американский флаг.
— Ребята! — крикнул он, — держитесь, мы едем прямо в Штаты. Пригладьте вихры и побрейтесь. Через два дня во всех газетах будут ваши физиономии с такими вот заголовками (я уже вижу их): «Пальмы одеты инеем!», «Бравые американские парни затерты льдами на экваторе!» И ученые профессора будут толковать о холодных фронтах, а проповедники — о том, что мир замерзает и нужно срочно каяться в грехах.
— Джо, помолчи! — прервал его кочегар Вилькинс. — Слушайте, ребята! Давайте условимся, ни слова насчет «Уиллелы». Мы сами ничего не понимаем. Наше судно налетело на льдину и пошло ко дну. Слышите? Слышите, мистер? (Все-таки он упорно называл меня мистером).
— А почему скрывать? — спросил я.
— Скрывать? — переспросил Вилькинс. — Ни в коем случае. Но не доверяйте пересказ нашим газетчикам. Они превратят все в пустую сенсацию, в дешевые подвиги героя-бандита. Нужно, чтобы вы сами написали всю историю, мистер. Люди должны знать правду.
— Да, да, — воскликнул я, — обязательно.
Спасибо Вилькинсу — он подсказал мне, что нужно делать дальше. Я обязан сам написать все до последнего слова. Люди должны знать правду — вот что главное.
И тут же, не откладывая ни на минуту, я начал вспоминать самое начало моей истории — те дни, когда, отчаявшись, я опустил руки и решился продать серый костом.
Когда я продал серый костюм, мне стало легче на душе. Серый костюм был порогом, отделяющим меня от нищеты. В костюме я мог еще надеяться, спрашивать, тревожиться, искать, вспоминать давно забытые знакомства, ссылаться и доказывать, я мог еще барахтаться в тине задних дворов и меблированных комнат с запахом жареной трески и стирального мыла. Теперь без приличного костюма оставалось только одно: сложить руки и спокойно идти на дно.
Разве я не искал работы? Я состоял на учете в четырех конторах по найму. Каждый день приходил я отмечаться во все четыре. Я дежурил по ночам у дверей типографий, чтобы раньше всех прочесть объявления в утренних газетах. Я звонил по всем телефонам, какие только сохранились в моей записной книжке, — давно забытым друзьям детства, коллегам по учению и футболу, товарищам из саперной роты. Друзья, коллеги и товарищи с трудом вспоминали, кто я такой, а затем минуту-две сочуственно вздыхали в трубку:
