Владимир Юровицкий - Анна Григорьевна

Владимир Юровицкий

АННА

ГРИГОРЬЕВНА

драма в 9 картинах с прологом и эпилогом

...ибо жизнь есть тоже художественное произведение самого творца, в окончательной и безукоризненной форме пушкинского стихотворения. Федор Достоевский

Действующие лица:

Достоевская (Сниткина) Анна Григорьевна - жена писателя, Достоевский Федор Михайлович - писатель, Сергей Прокофьев - композитор, Аполлон Майков - поэт, Павел Александрович - пасынок Ф.М.Достоевского, Мария-Анна Мильтопеус - мать Анны Григорьевны, Варвара Евлампиевна, Гарпий Фомич Гадкин, Фрау Шульц, Доктор, "Бога глас", Гости. Пролог Прошло более 35 лет после смерти Федора Михайловича Достоевского. Комната в доме вдовы писателя. Убрана портретами, бюстами, фотографиями покойного. В комнате Анна Григорьевна и горничная. Анна Григорьевна. Попроси войти. Горничная уходит. Стремительным шагом в комнату врывается молодой Сергей Прокофьев. Сергей Прокофьев. Здравствуйте. Сергей Прокофьев. Анна Григорьевна (идет навстречу). Здравствуйте, здравствуйте. Анна Григорьевна Достоевская (протягивает руку, композитор целует ее). Много слышала о вас... Сергей Прокофьев. Что вы слышали обо мне, Анна Григорьевна? Анна Григорьевна. То и слышала, что вижу - что вы молоды и талантливы. Талантливых людей я на своем веку много перевидала, талант - он даже в походке выражается... Так какое у вас дело до меня? Сергей Прокофьев. Мною написана опера по роману "Игрок". Мариинский театр проектирует поставить ее на сцене в нынешнем сезоне, но необходимо урегулировать некоторые вопросы, связанные с авторским правом. Вот документы. Анна Григорьевна. Хорошо, хорошо, где поставить подпись? Прокофьев раскрывает папку, показывает. Анна Григорьевна. А скажите, вы действительно любите Федора Михайловича? Сергей Прокофьев. Да разве посмел бы я без любви касаться его души? Ведь это душа его заключена в этих великих творениях, так ведь, правда? Анна Григорьевна. Правда, молодой человек, и рада я, что вы понимаете это (подписывает и передает). Сергей Прокофьев. Спасибо. И разрешите преподнести вам клавир оперы как дань моей любви. Анна Григорьевна (перелистывает). Сыграйте мне что-нибудь сами. Прокофьев садится к роялю, играет и поет монолог Полины "Я не возьму ваших денег". Кончает. Анна Григорьевна. Немного непривычно, но что-то есть щемящее. Сергей Прокофьев. Именно это мне и хотелось выразить. Боль души, сердечное смятение - резкостью и диссонансом. Анна Григорьевна. Дайте ваш клавир. Я передам его в музей Достоевского. Сергей Прокофьев (передает). И еще последняя просьба. Напишите что-нибудь в мой альбом. Только должен предупредить вас, Анна Григорьевна. Альбом посвящен солнцу. Здесь можно писать только о солнце. Анна Григорьевна. Что ж вам написать?.. Ну, хоть так. Сергей Прокофьев (берет альбом, читает). "Солнце моей жизни - Федор Достоевский". Вы замечательно написали, просто замечательно. Позвольте я вас, Анна Григорьевна, поцелую (целует). Извините, лечу, масса дел. Я получил такое удовольствие от знакомства с вами. Анна Григорьевна. Заходите как-нибудь без приглашений, запросто. До свиданья. Прокофьев убегает. Анна Григорьевна сидит в креслах в задумчивости. Картина первая Перед мрачным многоквартирным доходным домом. Ходит Анна Григорьевна. Анна Григорьевна. ...Неточка Незванова, Ефимов, известный скрипач Б., Катя, мадам Леотар, Александра Михайловна... "Униженные и оскорбленные" - Катя, Алеша, Нелли, князь Вальховский... Кажется, все перезабыла... Не вспомню больше... Да ведь за кого он меня примет, да наверное он будет вести разговоры о своих произведениях, а у меня все герои из памяти повылетели... И в библиотеку уже не успеть (смотрит на часы). Без пятнадцати. А профессор Ольхин сказал, что господин Достоевский непременно назначает "ни раньше, ни позже"... Интересно, каков он собой?.. Наверное, высокий, статный, в белом жилете и с длинными артистическими волосами... Да, да, непременно струящаяся до плеч прическа как на портрете поэта Кукольника... Ну, о чем я с ним могу говорить? Он - такой выдающийся, а я... Что я... Нет, главное вести себя скромно, но с достоинством, сразу же встать на почтительной, но холодной ноге. Я пришла работать, а не завлекать, никаких целований ручек, флиртов и ухаживаний не допускать, дамских разговоров избегать... Показать себя настоящей эмансипированной женщиной, которая во всем равенство может иметь и соблюдать... Первая самостоятельная работа... Лишь бы справиться... Доказать, что и я могу быть не в тягость семье, что и женщина может иметь свою жизнь, а не иметь главную цель - побыстрей выскочить замуж на содержание мужа и стать его рабыней. Современная женщина может иметь и третью дилемму, кроме родителей и мужа, и она может трудиться на общественную пользу... (Смотрит на часы). Как время ужасно тянется. Три дня в одном сплошном ожидании... Вдруг я, обычная девушка, иду к писателю, которого так люблю... Как мы плакали с мамой, когда читали историю бедной Нелли, Неточки Незвановой. Меня так дома и стали после звать "Неточкой", и в гимназии, и на курсах так только и зовут... Успокойся, возьми себя в руки, наверное, он очень добрый, умный, чуткий человек, иначе как бы он мог про все это написать так трогательно и печально... Пора. Анна Григорьевна поправляет одежду, осматривается и твердым шагом идет к дому. Картина вторая Кабинет Достоевского. Мрачный, неуютный. Достоевский и Майков. Вид Достоевского усталый и пришибленный. Одет небрежно. Майков. Да ведь это же разбой, Федор Михайлович, подлинный разбой на большой дороге. Да неужели в нашем уважаемом отечестве нет никаких законов на таких пиратов с Антильских островов? Ведь этот Стелловский подлинно капкан на вас надел и защелкнул. Достоевский. Только и утешаться стоит, что этот негодяй не одного меня преследует, его грязных рук ни Глинка, ни Писемский, ни много других не избежали... Не пират, паук, подстерегает жертву в тяжелую минуту, а затем набрасывается. Майков. Да к чему ж вы подписали? Достоевский. Долги, кредиторы... Майков. Стало быть все, что вы написали, что вы напишете, что еще только замысливаете написать - все ему уже будет принадлежать в случае непредставления. Так ведь? Достоевский. Именно. Майков. Ужас... Ужас... И к какому сроку надо представить? Достоевский. К первому ноября роман в сто пятьдесят страниц большого формата. Майков. А сегодня 4 октября... И много у вас написано? Достоевский. Ни строчки. Майков. Как? Достоевский. Так вот, ни строчки. Только план разработан. Это будет роман о русских за границей, прожигающих жизнь свою около рулеточного колеса, о силе азарта, силе денег и силе женской любви... Планчик у меня составлен во всех подробностях. Майков. И ни строчки? Достоевский. Ни строчки. Майков. ... У меня идея! Преотличнейшая идея. Мы этому пауку нос утрем и оставим на разорванной паутине. Слушайте. Вы разбиваете план на части и раздаете по частям. Мне, Страхову, еще двум-трем из наших. мы пишем по вашему плану, потом соединяем, вы отделываете, и роман готов! Гениально! Ведь правда, просто и гениально? Достоевский. Да, да, планчик премиленький... Только нет, под своим именем я такую смесь не выпущу. Майков. Федор Михайлович... Достоевский. Не убеждайте, не убеждайте. Все отдам, от всего отрекусь, но литературной чести пред читателем не унижу. Это выше всего, ее я завоевывал двадцать лет. Майков. Боже... Извините, то есть, благодарю вас, Федор Михайлович, вы мне преподали такой урок служению искусству... Но что же делать? Достоевский. Я пригласил стенографа, попытаюсь диктовать, может быстрей пойдет. Что получится, не знаю, вряд ли путное. Сейчас должен подойти. Входит Анна Григорьевна. Анна Григорьевна. Здравствуйте. Анна Григорьевна Ситкина. Я от профессора Ольхина (подает записку). Достоевский. Федор Достоевский (читает). Майков. Аполлон Майков. Не буду мешать. До свиданья (идет к выходу. Про себя). Вот от этой девчонки зависит судьба такого человека... Достоевский. Итак, вас рекомендовал профессор Ольхин? Анна Григорьевна. Да, так. Достоевский. Как вас звать? Анна Григорьевна. Анна Григорьевна. Достоевский. Да что ж вы стоите? Садитесь. Стенографию изучаете? Анна Григорьевна. Да. Достоевский. И прилично уже изучили? Анна Григорьевна. Право, не могу сказать... Курс я еще не закончила, Это моя первая работа. Достоевский. А для чего мне вас рекомендуют? Анна Григорьевна. Я не знаю. Для меня самой это было неожиданностью... Может я не подхожу?.. Достоевский (перебивая). Я должен за двадцать шесть дней продиктовать роман в сто пятьдесят страниц большого формата, иначе я лишусь всего. Анна Григорьевна (непроизвольно). Так быстро... Достоевский. Да, быстро, очень быстро, всю жизнь из-под палки... Анна Григорьевна. Извините... Но я готова приложить все усилия. Достоевский. Уж спасибо вам, барышня, за такую озабоченность и сострадание. Анна Григорьевна. Совсем я не барышня. Достоевский. Да, да, понимаю... Либерате, эгалите, фратерните, женский вопрос... Да вопрос-то этот мужчинами выдуман для женского обмана, для того и выдуман, наверное, чтоб еще больше на вас тяжестей переложить... Вот увидите, опомнятся женщины от женского вопроса, увидят, что на них взвалили, да уж поделать ничего не смогут - как же, сами ведь поднимали и дебатировали. Анна Григорьевна. Я не знаю, но только не хочет современная женщина быть "униженной и оскорбленной", наше поколение своего достоинства желает, а не желает быть "бедной Лизой" и "онегинской Татьяной". Достоевский. Вот, вот... Только пушкинская Татьяна может быть лучшая женщина во все времена, образец, которому и через тысячу лет будут поклоняться люди, потому что жизнь свою и счастье не пожелала строить на несчастьях другого, а сама приняла их, и тем-то и выразила великую женскую сущность, свое мировое предназначение... А теперешним все бы равенства, может вскорости чтоб равенство и в муках рождения соблюдалось, а иначе и рожать не пожелают (ходит по комнате в раздражении, закуривает). Курите? Анна Григорьевна. Что вы. Достоевский. Это хорошо... А то есть - очки синие наденут, волосы обрежут, папиросу вставят - и считают, что проявили свое вольнодумие и индивидуальность приобрели и образ мыслей оригинальный и небывалый проявили. Я уж и думал, придет вот такая бойкая нигилистка, но это хорошо, вы не такая, это хорошо... Как вас звать? Анна Григорьевна. Анна Григорьевна. Достоевский. Что ж, давайте, проверим вашу стенографию (берет газету и начинает весьма быстро диктовать). "На приеме, устроенном в в честь принца Фридриха Саксонского, министр двора Его Императорского Величества барон Штильмаген в высоких выражениях..." Анна Григорьевна. Пожалуйста, не спешите так. Диктуйте в обычном темпе речи. Достоевский (с неудовольствием). Вот как...(Откладывает газету.) Жил человек, слепой от рождения. Однажды произошло чудо. Глаза его открылись на минуту и снова закрылись, И случилось так, что в эту минуту перед ним стоял осел. С тех пор рассказывали ли о красивой девушке, он спрашивал - "красивая, как осел"? Говорили о большом море, он спрашивал - "большое, как осел"? Ко всему он прибавлял "как осел", ибо был для него осел мерой веса, длины, красоты и величия. Записали? Анна Григорьевна. Да. Смешная притча. Достоевский подходит, смотрит. Достоевский. Какие-то крючки. Я ничего здесь не пойму. Анна Григорьевна. Сейчас я перепишу (переписывает). Достоевский смотрит нетерпеливо. Достоевский. Что долго так? Анна Григорьевна. Так я переписывать дома буду, так что вовсе и не будет на это ваше время уходить. Анна Григорьевна заканчивает, передает. Достоевский проверяет. Достоевский. Совсем безграмотно. Точка пропущена и твердый знак не проставлен. Совсем безграмотно. Как вас учат?.. Анна Григорьевна (глотая слезы от обиды). Я... я... спешила... Достоевский. Хорошо, хорошо, впредь будьте внимательней. Подходит к книжному шкафу, достает оттуда грушу и подает ей из руки в руку, что не является хорошим тоном по этикету. Анна Григорьевна, немного растерявшись поначалу, берет грушу, поняв смысл такого подношения. Ест. Достоевский. Извините за резкость, я вас обидел? Анна Григорьевна. Нет, нет, ничего, я просто... Достоевский. Тогда давайте приступим. Садитесь за письменный стол. Анна Григорьевна. Что вы... То есть я хочу сказать, что могу и здесь. Достоевский. Садитесь. За письменным столом вам будет удобней. Анна Григорьевна садится за письменный стол. Незаметно его поглаживает. Анна Григорьевна. Скажите... Достоевский. Что? Анна Григорьевна (конфузясь). Это я так, ничего... Достоевский. Вы хотели что-то спросить? Я готов ответить на ваши вопросы. Ну... Анна Григорьевна. Я... я... это глупость... я хотела спросить, за этим столом вы написали "Униженных и оскорбленных"? Достоевский (улыбаясь). Ну, конечно же. Не на потолке ж я сидел. Анна Григорьевна. Я не то может сказала... Ерунда, конечно... Только я очень плакала, когда читала этот роман. Когда книжки с продолжениями приходили, так покойный папа первым забирал. После обеда он заснет, я книжку у него тихонько выкраду, забьюсь в самый угол сада - мы в Павловске в это время на даче жили и читаю... Слезы лью. Меня ищут, кричат, а я не хочу и ответа подать. Так мне было жалко всех... Я глупенькая была, правды? Достоевский. Наоборот. Я рад, что вам нравятся мои сочинения. Анна Григорьевна. Мне все нравятся. И "Бедные люди", и "Записки из Мертвого Дома", и "Неточка Незванова"... Достоевский. Давайте, начнем. "Рулетенбург". Роман. Из записок молодого человека... Анна Григорьевна пытается расчистить себе побольше места и отодвигает тяжелую книгу. Она вдруг падает. Достоевский в это время стоит к ней спиной, вздрагивает. Достоевский. Что это вы такая неуклюжая? Анна Григорьевна пытается поднять книгу. Заметив, что это за книга, Достоевский начинает волноваться. Не трогайте. Я сам. Это моя наивысшая драгоценность, с нею я может только и перетерпел свою каторжную жизнь. Когда уж совсем невыносимо было от тягот существования, когда уж готов был сорваться с моих губ крик "ИЛИ, ИЛИ, ЛАМА САВАХФАНИ" - возглас последних мучений Искупителя - тогда открывал я ее, горячо шептал в ночи завет "Перестрадавший - спасется", и разрывалась завеса, доходил снова до меня луч жизни. Подарок этот от бедных изгнанниц - жен декабристов, которые встретили нас в Тобольске, словом сострадания проводили нас на омскую каторгу и подарили каждому по "Евангелию", и милостыня - десять рублей - была заложена на странице, где о кресте жизненном, который всяк должен нести до конца, говорится. Анна Григорьевна. Извините... я не знала... я больше не буду... Достоевский. Что вы больше не будете, милое дитя? Анна Григорьевна. Не знаю... Но все это так ужасно... Достоевский. Много ужасного в жизни, уважаемая Анна Григорьевна, Болезнь ужасна, смерть - ужасна, безверие - ужасно. Но может еще ужасней, когда знаешь наверное, что жить осталось пять минут, да как подумаешь об этом, так уже не пять минут, а может четыре с половиной, именно совершенно точно - четыре с половиной, И ты существом ощущаешь эти минуты и стараешься распределить их, они длинные эти минуты, если их с толком использовать, это большое богатство, за это время можно столько жизней прожить. Эти минуты запоминаются с необыкновенной ясностью, никогда их забыть невозможно. Несколько человек нас было, государственных преступников. Троих повели к столбам и надели смертный костюм в виде белого балахона, а на глаза надвинули белый колпак, а против каждого столба команда солдат с ружьями выстроилась. Я восьмым был, и когда осталось две минуты, которые я положил думать о себе, простившись с товарищами, думать стал, как же это вот есть? Через две минуты нет, не я, нечто. А что? Может вот тот луч, который отразился от позолоченного купола видневшейся за оградой церкви?... И решить надо, несомненно необходимо решить этот вопрос, потому что как уйдешь без этого? И одновременно другая мысль. Как был раньше богат минутами, днями, и не знал, что был богат, не понимал своего огромного и счастливого богатства, вот если бы воротить жизнь, то уж впредь каждую минуту по глотку бы выпил, ни одной бы не утерял. И эта мысль даже до такой злобы переродилась, что уж хотелось, чтоб поскорей застрелили... Анна Григорьевна. Не надо... Лучше... лучше... о счастливом, ведь было же, было у вас?.. Достоевский. О счастливом?.. Да это ж и был счастливейший день. Как объявили приговор о каторге вместо смертной казни, как отвели нас в Александровский равелин, так я все по камере ходил и пел, пел во весь голос, я счастлив был, прямо-таки до неприличия счастлив был. Ведь что каторга? И на каторге жизнь можно огромную найти, и на каторге люди, если будешь любить их, то и тебя полюбят, ведь это так, ведь наверное полюбят... Анна Григорьевна. Это непременно... вас должны были полюбить... Достоевский. Я жить хотел. Ощущать запах клейких листочков, слышать шорох листьев в облетающем лесу, водой из ручейка брызнуть в лицо, даже шорох мышки в углу камеры - ведь это все жизнь. Жизнь. Жизнь. И верил я, что еще смогу сказать новое и большое слово. Там узнал я русский народ, как может никто из писателей не знает... Странно... С чего это вдруг я... Давайте работать. Анна Григорьевна. Вы не думайте, я все поняла, даже как будто сама пережила. Я буду все стараться сделать... Достоевский. Глава первая. С красной строки. Я возвращался из моей отлучки. Нет, нет, лучше так. Наконец я возвратился из моей двухдневной отлучки. Наши уже три дня как были в Рулетенбурге. Я думал, что они Бог знает как ждут меня, однако ж ошибся. Генерал смотрел чрезвычайно независимо, поговорил со мною свысока и отослал меня к сестре, Мне показалось, что генералу совестно - лучше несколько совестно - глядеть на меня. Пожалуй, лучше переставить местами два последних предложения. Ну-ка, прочтите три последних предложения с перестановкой. Анна Григорьевна. Генерал смотрел чрезвычайно независимо, поговорил со мною свысока и отослал меня к сестре. Было ясно, что они где-нибудь перехватили денег. Мне показалось, что генералу несколько совестно глядеть на меня. Достоевский. Пожалуй, лучше. Так и оставьте... Марья Филипповна была в сильных... нет, больших... нет, чрезвычайных, именно, чрезвычайных хлопотах и поговорила со мною слегка, точка с запятой, деньги однако ж приняла и выслушала мой отчет... лучше, весь мой рапорт. К обеду ждали Мезенцева, француза и знакомого англичанина... Зачеркните. К обеду ждали Мезенцева, французика - он у меня будет отрицательным героем - французика и еще какого-то англичанина. Как водится, деньги есть, так тотчас и званый обед, точка с запятой, по-московски. Успеваете? Анна Григорьевна. Да. Достоевский. Пожалуй, на сегодня закончим. Вы перепишите и приходите завтра с двенадцати, мы продолжим. Анна Григорьевна. Я перепишу крупным почерком, чтоб читать вам легче было. Достоевский. Только без грамматических ошибок... Не обижайтесь... Право, это хорошо, что вы не мужчина. Анна Григорьевна. Это почему так? Достоевский. Мужчина бы запил, а вы, надеюсь, не запьете. Анна Григорьевна. Право, я не совершенно уверена, что этого несомненно не случится. До свиданья. Достоевский. До завтра. (Улыбаясь) И все-таки, не запивайте, умоляю. Анна Григорьевна. Буду крепиться. Достоевский уходит. Анна Григорьевна собирает бумаги. На выходе встречается с Павлом Александровичем. Павел Александрович. Вы стенографка отца? Любопытно, как это делается? Бесцеремонно забирает портфель, начинает рыться в нем. Анна Григорьевна. Извините, но я спешу. Забирает портфель и выходит. Павел Александрович провожает ее взглядом и причмокивает. Картина третья Через 26 дней. Та же квартира, что и в предыдущей картине. А.Майков. Входит Анна Григорьевна. Майков. Здравствуйте, уважаемая Анна Григорьевна (целует руку). Большое спасибо вам. Вы так много сделали для нашего друга. Мне Федор Михайлович все уши о вас прожужжал. Анна Григорьевна. Ну, что вы. Я всего лишь скромная стенографка, скромный писец замечательных мыслей. Моих заслуг здесь совсем не много, всего на пятьдесят рублей, по таксе. Майков. Нет, нет, не шутите. Я просто не узнаю Федора. Как-то подтянулся, даже в белый жилет вырядился. Это ваше влияние, милая скромница, не отказывайтесь. До этого он был в таких тяжелых мыслях, что я боялся за него. Анна Григорьевна. Если вы действительно уверены, что это так, то я рада, хотя и склонна считать, что вы преувеличиваете. Майков. Федор Михайлович сейчас будет. Он попросил меня подождать вас. Анна Григорьевна. Прочтите тогда что-нибудь из своего. Самое любимое. Майков. К сожалению, мое самое любимое написано не мной, а неизвестным русским поэтом семь веков назад. "Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестей о полку Игореве, Игоря Святославича. Начати же ся той песни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояню. Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творите, то растекашется мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы." Прекрасно, не правда ли? А этот вопль, несколько раз повторяющийся ¾ "О, Руская земля, ты уже за шеломянем еси!". Я сейчас работаю над переводом "Слова". И часто пытаюсь представить себе автора. Наверное, он был молод, соратник князя Игоря, и писал в половецком плену, и его печаль и боль по Русской земле вылилась в такие удивительные формы... Как мечтал бы я написать поэму об этом поэте, но чувствую, мой дар слишком слаб для такой задачи... Анна Григорьевна. Скажите, что это за женщина на портрете? Майков. Покойная жена Федора Михайловича - Мария Дмитриевна. Это тяжелая и печальная история. Он встретился с нею в Семипалатинске. Она была замужем и уже тогда была больная чахоткой. Между ними вспыхивает фантастический пламень какой-то мучительной любви. Первая любовь в тридцать три года, столько пережито... Наконец, она переезжает с Мужем в Кузнецк, где муж помирает. Она остается без средств и влюбляется в тамошнего учителя без места. Федор Михайлович зовет ее к себе, но она колеблется, потому что он в то время служил простым солдатом и не мог ее содержать. В отчаянии он пишет униженное письмо к товарищу по инженерному корпусу герою Севастополя Тотлебену с просьбой похлопотать об офицерском чине, ибо от этого зависит его существование. Получив производство и право печататься, он бросается в Кузнецк, умоляет учителя отказаться от Марии Дмитриевны, достает ему место, привозит ее в Семипалатинск и венчается с нею, причем на обряде венчания в убогой семипалатинской церкви присутствует и бывший любовник. Представьте эту картину, эту игру страстей, этот мучительный кошмар мыслей, обуревающих жениха - кого все-таки любит та женщина, которую он ведет под венец... В Петербурге ее болезнь усиливается, вырванная из своего круга, она не может войти в другой, мучает мужа ужасными сценами ревности и под конец сходит с ума... Павел Александрович - ее сын от первого брака... Кажется, идет наш хозяин. Прошу только, не выдавайте, что я вам рассказал, он горд и не любит этого. До свиданья (уходит). Входит Достоевский, Здороваются. Анна Григорьевна. Вот последние листки романа. Спешила, даже не успела проверить по поводу ошибок, Если найдутся, уж вы не ругайтесь. Достоевский. Успели все-таки в срок. Я вам глубоко благодарен. Ваш гонорар (передает деньги). А как вам роман? Анна Григорьевна. Очень понравился. Особенно Полина и мистер Астлей. Достоевский. А главный герой? Анна Григорьевна. Ой, нет. Разве ж можно поддаваться так этой страсти к рулетке? Достоевский. Неужели вы не можете представить, что можно обладать сильным характером, доказать это всей жизнью и, тем ни менее, не иметь в себе сил побороть страсть к игре? Анна Григорьевна. Мне жалко его, но все-таки уважать его я не могу. Достоевский. Да, вы знаете, этот бестия Стелловский куда-то скрылся, запретив приказчику принимать рукопись. Вы понимаете, что он замыслил? Анна Григорьевна. Ясно, он хочет, чтобы к указанному сроку в его руках рукописи не оказалось, Тогда он сможет начать процесс. Достоевский. А что ж делать? Анна Григорьевна. Пожалуй, проще всего сдать ее под расписку квартальному той части, где этот мошенник проживает. Достоевский. Вы молодчина, Я бы никогда до этого не додумался, мне б такую практичность или такого близкого друга. Анна Григорьевна. Мне много пришлось помогать моей матушке в ведении дел по нашим доходным домам. Из-за двери раздается шум и голоса. Женский. Не велено никого впускать. Мужской. Прочь, прачка. Гарпий Фомич Гадкин имеет права. Врывается Гадкин. Обрюзгший старик и навеселе. Достоевский. Что вам нужно, сударь? Гадкин. Что мне нужно-с? Что изволю-с? Червь, тля. Но изволю-с получить по векселечку с уважаемого писателя, украшения земли Российской. Читал, читал, и очень даже одобрял-с. И плакал даже. Искренной слезой окропил странички бессмертного творения. И негодовал. Верьте-с, негодовал на бездушных ростовщиков и процентщиков. О, как негодовал Гадкин! Но половиночкой-с. Половиночкой-с. Высокомудрая наука утверждает, что у человека в голове две умственные доли. Так вот половиночкой я и негодовал, той, что Создатель положил обдумывать вопросы добра и зла-с. А другой половиночкой, что для материалистического промысла, хожу и сирот обираю. Слезы вытру и иду. Отчего так, писатель? Тут тайна есть человеческого организма-с. И к вам я сейчас с другой половиночкой-с. Так уж извольте удовлетворить-с. Достоевский. Я занят. Зайдите в другой раз. Гадкин. Срок векселечка кончается-с. А время в наше время - деньги-с, какой-то мудрец сказал и не глупо-с. Вот и вы, писатель и промыслитель за униженных и оскорбленных, наверное, ведь наверное имеете систему счастья и всеобщего блаженства-с? Хе-хе. Сейчас все сочиняют наибудущественные системы. Так я думаю и у вас есть. И наверное, наверное, в ней денежки уничтожены-с. Похоронены. И все от того в довольстве в системе зажили-с, ибо они зло и тлетворный миазм суть-с. Хорошо без денег-с. Только вот Гадкин, червь и тля, а с вами равенство имеет и даже более. Все деньги. А без них? Тогда как-с? Стало быть, ежели на голый черепочек младенчика не подходит треуголка Наполеона, ежели он не хроменький, как Тайлеран, не картавит, как Демосфен, так сразу и зачислять его надо по разряду второстепенного человечества-с? Без денег-то? А с деньгами-то зачем мне треуголка, мне и с прямыми ножками хорошо, и картавить ни к чему, потому что с деньгами я рядом встану и не постесняюсь, равенство имею, вот и вас, промыслителя, в яму долговую засадить могу-с. Достоевский. Извольте покинуть комнату, сударь. Я с дамой. Гадкин. У меня и дамы подписывали векселечки, и дамы-с ходили... Достоевский. Вон! (в ярости двигается на Гадкина). Гадкин (в сторону). Ведь убьет, каторжный, ей убьет. (Громко) Тихими стопами-с, Федор Михайлович, тихими стопами-с (выскакивает, пятясь). Достоевский (потрясенный вспышкой). Зачем, зачем такое существо живет на свете? Почему такая власть у такого ничтожества? Ведь помрет же скоро, ничего с собой не унесет, а все копит, собирает в сундуки слезы сирот и честных вдов, пересчитывает за запорами свидетельства унижений и оскорблений людских сердец... Ну, скажите, дозволено ли убить такого, чтоб осушить слезы десятков невинных и обманутых, неужели не дозволено? Анна Григорьевна (тихо). Не нам решать, кто имеет право на жизнь, а кто его не имеет. Достоевский. Что за страшный мир... Анна Григорьевна. Успокойтесь, Федор Михайлович. Это подлец и негодяй. Одно слово - Гадкин. И хотя я молодая, может и глупая, но не верю, что весь мир из таких негодяев состоит. Ведь есть же и хорошие люди и их, ведь наверное, больше. Достоевский. Да, да, это хорошо, что вы так верите, это хорошо, что вы не знаете этой муки, когда в каждом человеке видишь его тень - его собственного Гадкина. И в себе... Ведь мы с вами не расстанемся навсегда, ведь мы еще с вами поработаем, правда? Анна Григорьевна. Конечно, Федор Михайлович. Я всегда рада буду. Достоевский. Знаете что. Хоть это и не скромно напрашиваться, но пригласите меня к себе. Я хочу посмотреть, как вы живете. Анна Григорьевна. Пожалуйста. Я и моя мама будем рады. Вот мой адрес. Достоевский. Я завтра приеду. Анна Григорьевна. Лучше... давайте послезавтра. Достоевский. Чудесно. Послезавтра в семь. Анна Григорьевна. Жду вас. Достоевский. До свиданья, любезная Анна Григорьевна (целует руку). Анна Григорьевна. До свиданья. Достоевский уходит. Сразу же заходит Павел Александрович, который прежде даже несколько раз заглядывал в комнату. Павел Александрович. Что это папаша уходит от вас в каком-то блаженном виде. Учтите, папаше жениться поздно. Он должен меня и семью обеспечивать, так что никаких курбетов мы ему никак не позволим. Да куда ему жениться, когда он каждый день в припадок брякается. Анна Григорьевна. Позвольте пройти. Разговоры такого сорта со столь любящим пасынком я вести не намерена. Павел Александрович. Ну-ну. Только учтите. Не вздумайте его обольщать. Мы не допустим. Анна Григорьевна уходит. Картина четвертая "Послезавтра". В квартире Сниткиных. Мать и дочь. Убирают комнату. Анна Григорьевна. Мамы, вы все купили, как я просила? Мать. Да, Неточка. Анна Григорьевна. А груш не забыли? Мать. Самых лучших купила. У Елисеева. Анна Григорьевна. Он любит их. (Вдруг прыскает от смеха.) Он так смешно угощал в первый день. Мать. Послушай, дочка. Уж не увлеклась ли ты им? Анна Григорьевна (бросается на шею матери). Ой, мама, право же это совсем не то. Но он такой несчастный. И потом, после него все люди кажутся такими пресными и не интересными. Сергей Митрофанович прекрасный человек, но с ним так скучно. Ведь это же скучно, когда наперед знаешь, что человек скажет, как поступит. А с Федором Михайловичем так интересно, ты себе не представляешь, как интересно. Такие у него мысли... Мать. Ой, дочка, да ведь он стар и беден, наверное, как все сочинители. Анна Григорьевна. Да я право же не влюбилась. Мне просто интересно с ним. Он как... конфетка (прыскает), поешь - и все остальное уже пресно. После него все эти разговоры нашей молодежи кажутся такими скучными, глупыми, пошлыми. Мать. Боюсь я, Неточка, за тебя, боюсь и не успокаивай. И сам он непременно должен быть несчастлив. Ведь когда сочинитель описывает обиженного, так непременно должен чувствовать себя обиженным. И когда убийцу описывает, так и сам должен ощутить себя на его месте, потому что если не ощутит, то и не напишет так, чтоб верили ему, и чтоб слеза пролилась у читателя, и волосы зашевелились, А от этого уж не будешь веселым, никак не будешь. Анна Григорьевна. Как интересно вы сказали, мама. Непременно спрошу у Федора Михайловича так ли это? Мать. Вот еще. Будешь всякие глупости материнские рассказывать. Пойду, помогу кухарке. (Уходит.) Анна Григорьевна убирает комнату, напевая песенку самого несерьезного и амурного свойства. Ах, зачем, пастушок, ты меня поцеловал? Ах, зачем, пастушок, сердце мне разбил? Вы, овечки белые, вы, овечки милые, Никому не выдавайте тайну наших встреч. У нее хороший голос и пластика, обличающая некоторые артистические задатки. Вбегает подруга - Варвара Евлампиевна. Ей лет двадцать, она в синих очках, короткой прическе, одета по моде передовых женщин шестидесятых годов. Варвара Евлампиевна (по мужски здоровается). Я на минутку. Почему это Ольхин тебя рекомендовал? Я тебя не хуже успеваю. Анна Григорьевна. Не знаю, не знаю, вот и не знаю (веселое настроение не покидает ее). Варвара Евлампиевна. В следующий раз потребую, чтоб меня направил. Анна Григорьевна. Ну, и требуй... А у меня должен быть сегодня господин Достоевский. Варвара Евлампиевна. У тебя? Здесь? Анна Григорьевна. Именно здесь. Варвара Евлампиевна. Тогда я остаюсь. Анна Григорьевна. Но... но он еще не скоро будет. Варвара Евлампиевна. Подожду. Я хочу видеть его и сказать ему все о женском вопросе, в котором он совсем не разбирается. Я ему все объясню и потребую, чтоб он его осветил в подлинном свете. Анна Григорьевна (явно ошеломлена). Но он действительно поздно будет. Варвара Евлампиевна. Ничего. Я ведь не помешаю, не правда ли? Анна Григорьевна. Конечно... Подожди, я сейчас, кажется, кто-то вошел. Варвара Евлампиевна. Не слышу. Анна Григорьевна. Нет, нет, я слышала совершенно точно (убегает). Варвара Евлампиевна. Я ему скажу, что он ретроград, коли не признает женского вопроса и полной свободы в отношениях полов как господин Чернышевский. Так в глаза и скажу, что о нем передовая молодежь думает. Входит Анна Григорьевна. Анна Григорьевна. Я должна тебя огорчить, Варя, но приходил человек от господина Достоевского и передал, что господин писатель просит его извинить, что он не может быть, так как вынужден уехать на важное заседание. Варвара Евлампиевна. Жалко. Тогда, прощай. Когда будет - не забудь пригласить, я ему многое сказать должна (уходит решительным шагом). Анна Григорьевна, дождавшись ухода, прыскает со смеху и поет, припрыгивая: Обманули дурака на четыре кулака. Обманули дурака на четыре кулака... Незамеченным входит Достоевский. Смотрит и улыбается. Наконец, Анна Григорьевна замечает его. Анна Григорьевна. Ой, Федор Михайлович. Здравствуйте. Так незаметно. И почему так долго? Достоевский. Здравствуйте. Извозчик меня катал целый час по каким-то разбойничьим углам. Еле нашли вас. А что вы такая веселенькая, Анна Григорьевна, кого это вы обманули? Анна Григорьевна (прыскает). Это я... Вы меня осуждать будете... Ко мне пришла подруга - точь-в-точь как вы описывали - в синих очках и коротких волосах - и когда узнала, что вы у меня быть должны, сказала, что остается. (Передразнивая) Я господину Достоевскому все высказать о женском вопросе и равноправии полов хочу. А я и обманула ее, сказала, что вы не будете. (Пародируя) Господин Достоевский на важное заседание уехать изволили. Вы скажете, что я лгунишка? Достоевский. Непременно скажу. Входит мать. Анна Григорьевна. Это моя мама. Мария-Анна Мильтопеус. Она у меня шведка, но русская больше, чем мы с вами. Достоевский. Здравствуйте. У вас прекрасная дочь, я уверен, что это ваше влияние и воспитание. Я очень рад с вами познакомиться. Мать. Здравствуйте, Федор Михайлович. Зовите меня по-русски - Мария Густавовна. Мне так больше нравится. А мне уж все уши про вас дочь прожужжала. Анна Григорьевна. Мама, зачем вы? Мать. По книгам я давно вас знаю, еще с "Бедных людей". Прошу вас (усаживает). Анна Григорьевна. Федор Михайлович, вот послушайте, что мама только что сказала. Мать. Оставь, Нета. Анна Григорьевна. Нет, нет, мама, вы меня выдали, теперь и я про вас должна сказать. Мама говорит, что когда вы описываете оскорбленного человека, то и сами переживаете это оскорбление, а когда описываете какого-нибудь злодея, так чувствуете все равно как сами его совершаете? Правда это, скажите? Достоевский. Вы действительно так сказали, Мария Густавовна? Вы даже не знаете, до какой степени правильно вы сказали, ведь об этом многие, что там многие, большинство из нашего брата-сочинителей не догадывается. Это совершенно точно, когда описываешь обиженную девушку, так у самого буквально сердце разрывается, все равно как будто только что тебя обидели и надругались над тобой. А когда пишешь о каком-нибудь злодействе, так точно сам совершаешь, нужно все ощутить, все, и холодные пальцы преступника, которые сжимаются на твоем горле, и последнюю предсмертную картину перекошенного лица и напрягшегося кадыка на шее злодея, и последнюю перед концом мысль, может даже самую ничтожную и глупую, но ощутить. Мы, писатели, может самые порочные люди, потому что все преступления через наше сердце проходят... Вы, Мария Густавовна, это так верно заметили. Я вижу, вы очень умны и, я уверен, добры, и мы обязательно полюбим друг друга, я уже вас уважаю и очень даже... В продолжении всего этого страстного сбивчивого монолога мы ощущаем, что сам Федор Михайлович сознает неуместность своей горячности, но ничего не может сделать, от этого мучается, наконец, обрывает в совершеннейшем смущении. Наступает томительная пауза, которая повергает его уже в окончательную тревогу. Положение спасает Анна Григорьевна. Нарочитым жестом она подает Федору Михайловичу грушу прямо в руку. Достоевский. Вы не сердитесь, что я слишком горячо... Анна Григорьевна. Нет, нет, что вы. Вы очень хорошо говорили. Мать. Вы уж побеседуйте, а я пойду чай приготовлю (уходит). Достоевский. Я был совершенно несносен. Анна Григорьевна. Что вы, Федор Михайлович, вы такой душка, так умно говорили. Садитесь лучше сюда, вот в это кресло, вам будет удобней (пересаживает). Достоевский. Анна Григорьевна, я не только приехал к вам познакомиться, но у меня и дело есть. Я задумал роман и мне нужен ваш совет. Анна Григорьевна. Разве я могу вам советовать? Достоевский. Именно ваш совет совершенно необходим. Это будет роман о художнике с очень трудной судьбой. Детство его не баловало. Рос он с деспотичным отцом врачом больницы для неимущего люда - бродяг, обитателей ночлежных домов и богаделен. Мать он потерял в самом раннем детст