Ина Голдин - Никогда не разговаривай с незнакомыми планетами

«Надоело», — подумала доктор Шивон Ни Леоч.

На учебном ярусе корабля «Джон Гринберг» шел семинар для стажеров.

— И таким образом, в языке вентийцев мы видим, — она надеялась, что скука не просочилась в голос, — удлинение конечностей, когда речь идет о чем-то неприятном, и, соответственно, укорочение в «дружеских» словах. Так, мы не можем сказать представителю планеты, что мы его друзья, употребив при этом вытянутую конечность… Теперь попробуем…

Астронавты-грамматики пробовали традукторы — специальную модель для Венты: растягивающиеся и сокращающиеся трубки. Получалось у них плохо, и они зевали. Их тянуло к родному компьютеру.

Шивон Ни Леоч не любила компьютеры. Они не совершают ошибок. Человеческих, по крайней мере.

Машина может выстроить тончайшую аудиограмму, может подобрать нужное слово, может реконструировать праязык — хотя бы в теории. Но развитие языка — это череда описок, оговорок, косноязычия, его история — это история насилия, и что в этом может понимать машина? Компьютер может заучить язык, может его понять, но он никогда его не почувствует.

Все новейшие методы, все нано-нейро-коммуникативные технологии не стоят старого, исчерканного карандашом учебника грамматики. И приходится стоять здесь и объяснять, как умеет только человек. Но, ей-богу, как это надоедает! Вентийский, до синяков избитый пример, первый язык другой цивилизации, по которому составили традуктор. Шесть конечностей, три позиции у каждой, особо не разговоришься. Так ведь и этого они не знают, и будут ошибаться, и рискуют сморозить глупость даже там, где это смерти подобно.

Но разве это имеет такое уж большое значение?

— На сегодня все, — сказала Шивон, когда ее терпение кончилось.

Поднялся гул, как в любой аудитории на перемене.

— Сиобан? — подходили с вопросами. — Профессор Маклауд?

«Ни Леоч. Шивон Ни Леоч, а не Сиобан Маклауд». С доброй руки какого-то англичанина все девушки в ее краях стали «сыновьями». И пусть ее дьявол возьмет, если это — естественное развитие языка. Но компьютер этого не учитывает.

— Идиотизм, — говорит она Лорану позже, в гостиной. — Устраиваем лингвистические экспедиции на другие планеты и не можем нормально произнести имя соседа с нашей же Земли!

Релаксирующая гостиная «под острова» на четвертом ярусе снова зависла. Они сидят в обычной комнате отдыха для техников, где на одной стенке — варварски спроецированные поля Нормандии. Тихо. Слышно, как в стакане с виски холодным цветком распускается лед.

— Les Amerloques, — говорит Лоран, затягиваясь настоящей, нездоровой сигарой. — Что ты от них хочешь?

Лоран — второй европеец на корабле, их всего двое среди шумных, вечно молодых американцев с белоснежными оскалами. Иногда они переглядываются — мол, чертовы янки — и за это она любит Лорана, в конце концов, не чужой, страны их на Земле — через пролив.

— На Зоэ что делать с ними будешь?

— Посидят сначала, — говорит Шивон, и глотает виски. — Если все пойдет гладко — выпущу, и пусть транскрибируют все, что движется.

— Засади их парадигмы глаголов писать, — предлагает Лоран. — Пусть помучаются.

— Да какие там глаголы, — говорит Шивон. — Ты же видел, что вышло на аудиопробе.

— Все она тебе покоя не дает, — говорит Лоран.

— Принцип утки, — говорит Шивон. — Вот что не дает мне покоя.

Принцип, который нужно было, по всем правилам, оставить на земле. Насчет того, что языки со сходной структурой должны действовать одинаково в сходной ситуации. И наоборот.

Не знай она, чей это язык, приняла бы за один из европейских. Забытый, непривычный, но — европейский. Мечта лингвиста, просто не верится. Если бы она видела только письменное свидетельство — несколько странных мягких листов с начертанными текстами, которые аборигены показали пионерам, решила бы, что им в кои-то веки по-настоящему повезло. Удобный язык, удобный разум, который строит мир так же, как землянин: подлежащее-сказуемое-дополнение.

Если бы не то, что она слышала на записи.

Лоран курит.

— Плавает, как утка, крякает, как утка, и выглядит, как утка… Но только это не утка. Не могу понять, в чем тут дело.

— Думаешь, здесь пахнет открытием?

Бог его знает, чем здесь пахнет. Так не говорят — вот что сразу пришло ей в голову, когда она прослушала привезенные пионерами записи. Глупо; после того, как она десятилетиями приручала себя к полной иррациональности, к тому, что за пределами всего, даже того, что воображаешь, ничего похожего на земной язык и быть не может. Что Вавилонская башня — это так, Его невинная шутка по сравнению с тем, что Он сделал с нашими братьями по разуму…

После всего этого ей все равно кажется — так не говорят.

Лоран глядит на нормандские поля.

— Ты скучаешь? — спрашивает она вдруг.

Он не понимает. Делает вид, что не понял.

— Мы так давно там не были, — говорит она.

Это неверно; они когда-то летали на Землю. Ее отпустили домой. Но она никогда не узнала бы в смеси железа, стекла и жидкого кристалла то, что было когда-то ее Ирландией. Изумрудный остров. Там и камней-то живых осталось — одни менгиры, отгороженные от туристов силовым полем.

— Знаешь, это ведь первые симптомы, — говорит Лоран.

Она знает. По правилам ей нужно попросить психпомощи. Больничка. Профнепригодность. Но и про Лорана она тоже кое-что знает: как он во время посадки на Берту спросил, какого года вино. На Берте, где вообще нет понятия времени…

Позже она села писать отчет.

На компьютере стояла далекая, домашняя дата. 31 октября. Шамэйн. Злые духи выходят танцевать под дьяволову волынку, мертвым ледяным дыханием губят цветы, утром выйдешь в сад — розы и рододендроны сникли, сморщились. Шивон невольно повела плечами, одна в чистом, намертво запертом пространстве. Впору посмеяться над собой — будто призрак дотянется с Земли костлявой рукой, будто вой банши донесется до потерянного в открытом космосе корабля. Мы сами тут — дети ночи, подумала Шивон. Восход видим только на настенных картинках. Физической условностью отгородились от смерти и проживаем то, что нам не положено.

Хотелось домой. Посидеть на своем берегу — вдалеке из волн поднимается башней высокий камень, они с сестрой его прозвали «домом Мерлина». На маяк поглядеть, который еще в начале века погасили, но если закрыть глаза, можно припомнить: два красных огня, пауза, еще один. В конце концов так устаешь, что не помогают зеленые поля на экране, хочется сесть на свою землю, холодную, настоящую. Закутавшись в штормовку, забрести прямо в море, в колючие, злые, родные брызги.